Дядька Ванька

Сколько помнят люди, на селе никто не звал его по имени-отчеству, только дядькой Ванькой – и старики, и молодежь, и родня. Был он силен, широк в кости, и за крупное телосложение его дразнили «гарбузом». С одеждой у него постоянно были проблемы: ничего невозможно купить в советском сельмаге, а шить в деревне негде. Вот и ходил он в одежде и башмаках, купленных когда-то по случаю в Москве, в магазине для больших людей.

Нрава дядька Ванька был тихого, характером отличался спокойным, покладистым, пока не пил. Когда же выпивал, то всегда помногу, но чтобы быть пьяным, требовалось ему уж совсем безумное количество водки. Напившись и наевшись, обычно начинал безобразничать. Ну не то чтобы очень. Так, хулиганил помаленьку, как ему казалось, вовсе безобидно. У кого лавку возле дома выдернет, у кого кованого петуха с ворот отломает. Милиция поначалу реагировала на сигналы односельчан – приезжали наряды из райцентра, но ущерб был настолько мал, что израсходованный бензин не окупался, ибо взять с дядьки Ваньки было нечего.

Жил он с Лидкой в ее доме примаком, а свою часть наследства, оставшуюся от умершей матери, отдал сестре с детишками. Никогда не роптал на превратности судьбы и все переносил молча и терпеливо. А вот Лидка – та наоборот. Как только выдавался случай (а он выдавался довольно часто), бранила его почем зря при соседях.

Люди знали Лидкин нрав и трудный характер, жалели дядьку Ваньку и многое ему прощали за терпение, трудолюбие, а кое-кто и просто побаивался, зная его недюжинную силу. Работал он в колхозе механизатором, а когда в грязи крепко засел колесный трактор, он, выругавшись, передвинул его задние колеса на крепкую почву. Еще как-то раз по молодости дядька Ванька удирал на мотоцикле с коляской от участкового, маленько заблудился и свернул не в тот проулок. Путь ему преградил метровый штакетник, так он, не выключая двигателя, перевалил мотоцикл через преграду и так скрылся.

И все-таки однажды Лидка перестаралась со скандалом, чаша его терпения переполнилась. Дядька Ванька медленно двинулся на враз побледневшую и притихшую Лидку. Та поняла, что дело плохо, решила укрыться в доме. Дядька Ванька не спеша подошел и для начала руками повынимал все окна вместе со ставнями. Затем поднялся на крыльцо, случайно зацепив плечом опору, держащую козырек, коленом придавил входную дверь, которая с хрустом ввалилась внутрь вместе с луткой, прошел мимо дико орущей Лидки, собрал вещи и пошел на лавку к сельскому Совету дожидаться приезда милиции. Та не приехала до глубокой ночи, и дядька Ванька, вздохнув с сожалением, взял свои пожитки и отправился жить к Галке, которая по нему давно сохла.

Галина была прямой противоположностью Лидки. Несмотря на бытовые тяготы, всегда улыбчива, со всеми приветлива. Растила двоих деток: мальчонку десяти лет и девочку двумя годами младше. Муж ее, выпивоха и дебошир, давно подался в Москву на заработки, да так и пропал. Одни поговаривали, что видели его где-то на Волге, будто промышляет он по стране в шайке воров, другие – что сидит за убийство. Правда или нет, но несколько месяцев тому назад из района приезжал милиционер, расспрашивал – не объявлялся ли? Толком ничего не сказал, дал подписать какой-то листок и укатил. Видать, народ не зря бает.

Между тем жизнь у дядьки Ваньки поменялась к лучшему – ни тебе криков с матюгами, ни угроз, что выставят из дома, ни бесслезных рыданий. Детишки Галины, давно знавшие его и скучавшие по мужскому присутствию в доме, приняли его и пригрелись душой.

- Зачем столько лет жил я, будто в психушке? – часто повторял он с сожалением. – Надо было раньше все развалить. Но его природная терпимость, вероятно, не позволила бы ему так поступить. Он был из рода старообрядцев, а у них смирение – главная добродетель. Заботами Галины он изменился: никогда не выходил в люди одетым неопрятно. Даже заношенная его одежда всегда была чиста и выглажена, поэтому сам он ощущал свою нужность и большую значимость, а проходя мимо Лидкиного дома, даже чуточку важничал. Пить часто и помногу прекратил – ответственность все-таки появилась, но в праздники позволял приложиться немножко, хотя Галя не останавливала его и никогда за руку не одергивала. Доверяла – и все тут! А доверие, как известно, – неотъемлемая часть любви, залог счастливой совместной жизни.

Трудиться дядька Ванька любил. Что на работе, что в доме не знали руки его такого дела, которое бы у него не сладилось. И в те годы, когда была жуткая нехватка запасных частей, он мудрил всяко: старые детали приводил в рабочее состояние, собирал из них действующие агрегаты, и трактор его пахал и сеял без перебоев весь сезон.

Работая с увлечением, иной раз мог и скверное словцо обронить. Считал, что при детях, женщинах и в обществе малознакомом этого нельзя, но в трудовом порыве можно позволить. Ругнувшись, креста не накладывал, будто басурман какой. Еще в детстве родственники тайно от бабушки-староверки окрестили его в деревенской церкви, но, видать, не проникло к нему в кровь новое православие. По молодости он еще ходил в праздники на службу, но с годами стал бывать в храме все реже, чем шибко гневил батюшку, ибо тот был очень требователен, приход содержал в большой строгости, и прихожане знали об этом. Батюшка не однажды попрекал его, а когда в сердцах переусердствовал, дядька Ванька подумал: «Почему набожные люди так нетерпимы?» – и перестал ходить в церковь.

Вот и заглянуло солнышко в его судьбу: стал жить он тихо, спокойно, даже счастливо, и как человек открытый и доверчивый ничего не таил в себе злобного. Жил с Богом в сердце и в согласии со всем окружающим его. Раньше, бывало, мог за обиду и кулачищи свои в ход пустить, но теперь в минуты гнева, когда внутри все клокотало, лишь сжимал их так, что костяшки пальцев белели, да головой качал, улыбаясь.

Но имелась у него одна тайная страсть, которую он почему-то старался прятать от всех. О ней не знала довольно долго и Галина, но все тайное когда-то становится известным.

Была у дядьки Ваньки маленькая мастерская. Даже не мастерская, а так, деревянная сарайка поодаль от дома на краю огорода, куда кроме него никто не захаживал. Порой, когда случалось что-то выправить, он уходил туда и надолго исчезал. Казалось, что сидит он в полной тишине, лишь изредка доносились сквозь закрытую дверь одинокий постук молотка да взвизгивание напильника. И опять тишина. «Уж не выпивает ли он там в одиночестве?» – думалось Галине. И вот однажды с детьми прокралась она огородом поближе к заветному тайному месту и услыхала еле доносимые звуки музыки, совсем непривычной для простого русского уха. Играло чуть слышно несколько незнакомых ей музыкальных инструментов, а немного громче пел волшебный голос. Хоть не по-русски пел он, а такого дивного голоса Галя раньше никогда не слыхала! Знала, как пели тетки из хора на праздниках в Доме культуры, как горланили «Ой, мороз, мороз» на свадьбах, Киркорова видела по телевизору, но такого, будто нисходящего с неба, завораживающего пения она от рождения не слыхала. Стояла и слушала, словно окаменев, еще какое-то время, а потом, знаком поманив детей, вернулась в дом.

Дядька Ванька возвратился немногим позже. Спокойный, но глаза горели. Стол был убран не совсем обыденно. Вроде бы и праздника никакого не было, но разнообразие снеди на нем сразу усматривалось.

- Что-то случилось? – спросил он. – Может, дату какую позабыл? Напомни, ежели так.

- Вовсе ничего. Просто выходной решила приукрасить. А что, не в охотку будет?

- Да как-то не каждый раз по выходным так, вот я и спросил…

- Ну, может, всякий раз так и не будет, но иногда можно и порасслабиться.

На столе, устланном нарядной скатертью, стояли соления, сало с прорезью, домашняя буженина. Галина выставила большую сковороду с жареной картошкой, принесла бутылочку водки и позвала детей. Все расселись по местам, но дядька Ванька понимал, что все это неспроста.

- Да кушай ты, Ванечка, – успокаивала его Галя. – Давай положу тебе картошечки и грибков. Еще мясца?

Он всегда ел с настроением. Еда была для него не просто необходимостью утолить голод. Во время трапезы, в чем он был убежден, надо получать не только ощущение сытости. Необходимо что-то более возвышенное, духовное, если на то пошло. Как это достигается, доподлинно не знал, но к чувству этому стремился. Наполнив стаканчик, уже собирался погрузить его в себя, когда Галя не ко времени вздумала признаться, что была возле сарайки и слышала чудесную музыку. Дядька Ванька отставил стаканчик, крякнул и задержался с ответом, задумавшись. Галина не перебивала паузу – и так влезла со своей правдой к мужику под руку.

- Ну и чего, как слыхала. Давно хотел тебе ее покрутить, да как-то стеснялся что ли. Это нашел я в колхозном гараже старый проигрыватель. Он уж не работал давно, а так валялся без дела. Я его подделал, приладил динамики, а проверить не могу: пластинок таких уже не делают. Нашел одну подходящую. Грязная вся, думал, что не отмою никогда. Но высохла, завел ее, и она запела. У меня слезы на глаза навертываются, и радость такая захлестнула, что высказать невозможно. Перенес я эту машинку музыкальную к себе и слушаю, когда время выдается. А вот кто поет ту музыку и про что она – не знаю. Нужно в город свозить и дать послушать, кто грамотный в этом деле.

Весна в том году никак не могла набрать силу. Вроде и время пришло, а морозы не отступали. Солнышко проглядывало редко, ненадолго, как бы примеряясь, но тепла не давало. Снегу лежало предостаточно, и лед на воде стоял крепкий, хотя с проясненными плешинами проталин. И все-таки ветерок уже поддувал ласковый, молодой и задорный. Дороги еще не развезло, и все скопившиеся за зиму дела, которые нужно было сделать в областном городе, старались закончить теперь, по крепкой колее.

Заведующий колхозными мастерскими, хваткий мужик со связями, выхлопотал много чего дефицитного для ремонта техники, за наличные конечно же. Забрать все надо было быстро, пока городские не растащили добро на продажу, и как самого надежного для перевозки денег и дорогого груза решили снарядить дядьку Ваньку. Он пошел собираться, радуясь в душе, что лишь ему доверили эту ответственную миссию и заодно он наконец-то сможет покрутить ту самую пластинку знающим людям. Вот тогда он будет знать про нее все: и чья там музыка, про что она, и кто же так божественно поет!

В помощниках поехал Степан, развеселый крепыш и балагур. Вдвоем и путь короче, да и хотели поскорее управиться, чтоб засветло воротиться. Дорога ухабистая, неразгонная; ехали не спеша. Вдали упиралась в небо стена густого черного леса, а вокруг, прильнув к дороге, привольно разлеглись укрытые снегом поля. Кое-где большими заплатами уже виднелась повыдунная ветрами пашня. Пока еще серая, примерзлая, она вот-вот оживет, омолодится, обласканная теплом весеннего солнышка, и вновь будет готова родить!

Всю дорогу Степан пытался сообщить дядьке Ваньке последние деревенские известия первостепенной важности, но тот никак не реагировал на его сплетни, и рассказчик, насупившись, приумолк. Дядька Ванька же, стесненный размерами кабины грузовика, размышлял о своем. О том, что с детишками не успевает организовать досуг, слишком мало дарит Гале внимания и заботы – все как-то на бегу, впопыхах. А так хочется приголубить их, оградить своей любовью от всех мирских тягот и невзгод! «Вот вернусь и поставлю все разом по-другому! – рассуждал он. – Подарков из города привезу. Они радые будут». И от теплых мыслей своих заулыбался во всю ширь лица на глазах удивленного Степана.

На выезде из проселка они обогнали троих путников. Те взмахнули руками, но дядька Ванька притормозил поздно, и машина протянула по трассе еще порядком.

- Видал того, что сзади? – спросил Степан.

- А что, – крутнул головой вправо дядька Ванька.

- Может, показалось, но кажись – Мишка. Галки твоей бывший.

- Да нет, – неуверенно возразил дядька Ванька. – Ентот худой и в бороде.

- Ой, че так долго бороду запустить? А глаза его, видит Господь, такия же бешаныя!

Пешие побежали к машине. Пассажирскую дверь открыл коренастый круглолицый паренек и звонко спросил, не подбросят ли до города?

- Один полезай в кабину, а те у кузов, – скомандовал дядька Ванька и, посмотрев в зеркало заднего обзора, дал газу.

Разговор заладился сразу. Долго молчавший Степан поведал попутчику, что едут они в город забирать со склада дефицитные железяки для ремонта тракторов – «пока их не расташшыли городские прохвосты». Поделился, что везут деньги немалые и что сегодня же нужно обернуться обратно в деревню. Паренек слушал внимательно, не перебивал и, когда до города оставалось километров двадцать, как-то изогнулся на сиденье и слегка привалился к Степану. Тот замолчал на полуслове, тяжело выдохнув воздух. Дядька Ванька боковым зрением увидел, как он обмяк телом и изо рта его потянулась тоненькая красная струйка. В следующее мгновение одновременно с резким торможением дядька Ванька головой попутчика выбил лобовое стекло и, открыв дверку, развернулся всем своим могучим телом встречь уже подбежавшему второму бандиту. Удар огромного ботинка дядьки Ваньки угодил тому прямо в рыло, и он, даже не успев охнуть, рухнул на землю. «Идесь ишшо третий подевался? Мобудь рашшыбси у кузову, кода я тормознул», – подумал он и стал выбираться из тесной кабины.

- Ну что, землячок, не так думали свидеться? Но, видать, судьба рассудила иначе, – узнал дядька Ванька знакомый говор. «Мишка-черт! Он и есть!»

- У них деньги… – прошипел выбивший стекло подельник и затих.

Дядьке Ваньке в спину промеж лопаток уперлось что-то твердое. Как-то само собой он вдруг резко крутнулся, не услышав глухого хлопка, захватил Мишкину шею и слегка придавил ее, не прочувствовав собственной боли. Позвонки жалобно хрустнули, и тот повалился набок, поджав колени. Оперевшись о машину и медленно сползая вдоль нее, дядька Ванька уже размытым зрением увидал вдали мигающие красно-синие огоньки.

…Отпевали дядьку Ваньку в деревенской церкви. Батюшка, хотя и бывал кое-когда обижен на нерадивость раба Божьего Ивана, служил молебен вдохновенно и с неподдельной слезой в голосе. Народ тихонько перешептывался, вспоминая о покойном, как заведено, только хорошо. Да и было на деле хорошего-то гораздо больше. А он лежал со спокойным лицом, огромный, надежный даже теперь, со сложенными на груди большими натруженными руками, одетый в старенький костюм, купленный когда-то по случаю в Москве, в магазине для больших людей…