Горькая шукшинская калина

Нас, абитуриентов, поселили в гостинице «Золотой колос», рядом с общежитием ВГИКа, по четыре человека в комнате. Каждый день мы ходили в Дом кино, смотрели фильмы, писали рецензии, общались с известными режиссерами, писателями, артистами. Вот там я и познакомился с похожим на колхозника «алтайцем» Шукшиным. Он был обут в сапоги, я – в велотуфли, и, наверное, мы оба довольно странно выглядели в роскошных помещениях Дома кино и Дома литераторов, где собиралась художественная элита тех времен.

Потом – уже в гостинице – говорили всю ночь напролет. Тема была одна – как доказать Москве, что российская глубинка способна рождать «быстрых разумом Невтонов» и что мы должны своего добиться рано или поздно. Одна шукшинская фраза на всю жизнь осталась в моей памяти: «Вадим, кино – это Молох»…

На высшие сценарные курсы я не поступил. Председатель приемной комиссии, черноватый и носатый, весьма знаменитый кинодеятель, вальяжно развалясь в кресле, объявил мне, что киноискусство во мне не нуждается.

Я был убит наповал, не хотел возвращаться в Ставрополь и пошел к Шелешневу, государственному тренеру по велоспорту, чтобы поплакаться ему в жилетку. Он добродушно посмеялся над моим горем:

– А ты напиши киносценарий про велогонщиков, жизнь которых знаешь «от и до».

Так я и сделал. За семнадцать дней написал драматическую киноповесть «Сто пятая жизнь Акбара», которую сразу же напечатали в «Альманахе Ставрополья». Более десятка документальных рассказов были приняты для публикации в «Литературной газете» и журнале «Октябрь» при содействии незабвенной памяти писателя Всеволода Анисимовича Кочетова. В 1963 году на семинаре молодых прозаиков России меня приняли в Союз писателей СССР.

В Москве я навестил Василия Макаровича, чтобы похвастаться своими первыми успехами. Он тяжело вздохнул: «Литературный мир добрее и демократичнее, чем киношный. Ты помнишь, я говорил, что кино – это Молох? Радуйся, что ушел от него. Я ведь тоже уйду однажды, потому и начал писать прозу…»

Первые рассказы Шукшина были напечатаны в «Октябре» при содействии все того же «черносотенца» Кочетова. Он писал о том, что очень хорошо знал – о сельских жителях родного Алтая. Впечатление большое! Но творческая интеллигенция, знаю, посмеивалась над «незатейливыми» опусами Василия, удивлялась, почему он, талантливый актер, выпускник элитного ВГИКа, полез в литературу?! Считала это блажью полного самомнения провинциала. А Шукшин упрямо шел своим путем, начал писать киносценарии и даже романы. Вскоре вышли его первые сборники «Сельские жители», «Там вдали» и «Характеры». Но жестокий киномолох не отпускал его от себя, поощряя и щедро награждая…

В 1969 году я неожиданно получил письмо от киевского режиссера Боголюбова, предлагавшего совместно с ним написать сценарий по моей повести «Тигр в алой майке», поставить фильм, а мне даже сыграть роль тренера Дика Соболева. В Москве, куда я вскоре вылетел, в Болшевском доме творчества меня ждали Боголюбов и сын какого-то большого начальника из Комитета кинематографии. «Ребята, – говорил сын, желавший стать соавтором будущего фильма, – без меня денег вам на съемки не дадут»…

Я начал искать встречи с Василием Макаровичем, ставшим своим человеком в ослепительном мире киношников, чтобы посоветоваться с ним.

Заключение Шукшина было жестоким: «Знаю этого типа. Будь от него подальше… он ведь кормится около таких провинциалов, как ты». Потом мы с ним немного посидели в ЦДЛ, пообедали, попили кофе. Он говорил, что мой Северный Кавказ напоминает ему Алтай. «Только Алтай лучше, – говорил он. – Приезжай, и ты в этом убедишься». А я приглашал Василия Макаровича в Ставрополь, не знал, что это моя последняя с ним встреча…

Шукшин приезжал на ставропольскую землю незадолго до смерти, встречался с людьми как автор фильма «Калина красная». Картину не хотели пускать в прокат – кому-то в верхах показалось странным, что знаменитый писатель, режиссер и актер, обласканный властями, лауреат различных премий сделал героем человека, вышедшего из тюрьмы, и сам сыграл его. И полетели в Шукшина стрелы. Это у нас всегда умели делать…

Когда он отдыхал и лечился в Железноводске, меня в Ставрополе не было – уехал в Переделкино на семинар молодых очеркистов. Там же я впервые увидел «Калину красную». На всех писателей, находившихся в Переделкино, она произвела оглушающее впечатление. Судьба Прокудина напоминала судьбу самого Шукшина, хотя Шукшин никогда не сидел в тюрьме, никогда не был трактористом и со стороны казался человеком, получившим от жизни все: славу, деньги, почет… А он, оказывается, жил среди нас, как в тюрьме, мечтал о свободе, тосковал по величественному просторному Алтаю. Какие сны снились ему? Наверное, река Катунь и родное село…

В 1989-м я побывал на родине Шукшина по приглашению его учеников – поэта Геннадия Панова и прозаика Вячеслава Сукачева, убедился, что Алтайский край действительно похож на Ставрополье. Понимаю, что всякий кулик свое болото хвалит, и все равно думаю, что моя родина, Василий Макарович, лучше! Но и твоя хороша! Да ведь они, наши родные места, в конечном счете, часть великой России, и наш русский народ един и на юге, и на севере, и на западе, и на востоке даже в наше отчаянное время.

Шукшина нет на свете уже тридцать лет, но народ, из которого он вышел и который прославил в своих произведениях, помнит его и всегда будет помнить. Он – наша гордость и совесть, самородок. «А самородок – это кусок золота, редкость», – говорит в шукшинском рассказе «Одни» шорник Антип Калачников, больше всего на свете любивший играть на балалайке. Жена Марфа «всю жизнь воевала с антиповой балалайкой. Один раз дошло до того, что она в гневе кинула ее в огонь, в печку. Побледневший Антип стоял и смотрел, как она горит». Потом пошел во двор, взял топор и изрубил на мелкие кусочки все заготовки хомутов, все сбруи, седла и уздечки»… И пил неделю. «Потом пришел, повесил на стену новую балалайку и сел за работу. Больше Марфа никогда не касалась балалайки».

Глубинную правоту Шукшина я понял, когда прочитал биографию Хемингуэя, узнал, что однажды его мать Мэри сожгла индейские стрелы, которые всю жизнь собирал отец писателя. После этого он, врач по профессии, замкнулся в себе и вскоре застрелился.

Рассказ «Одни», написанный за десять лет до смерти Василия Макаровича, оказался пророческим. И вот почему, как я считаю. Кто-то не просто трогал «нечто неизвестное, святое» в Шукшине, а начал его пинать, топтать ногами в последний год его жизни. Писатель, как Антип, образно говоря, «запил», потом «купил новую балалайку», скажем по-другому, создал «Калину красную». В прокат фильм долго не выпускали и… сердце Шукшина не выдержало…