Игорь Помазан: Жестокая весна

Теплый солнечный день клонился к вечеру. Доброе апрельское солнце еще не палило лучами, но бережно согревало детскую площадку с ее маленькими голосистыми обитателями, которые в своих ярких разноцветных одеждах напоминали весенние цветы. И сама весна была прекрасна. Из тоненьких бурых веток выбились зеленые пучки листьев, казалось, они тянут свои зеленые пальчики к небу после длительного сна.

Невдалеке, в блестящей от бликов небесного светила небольшой луже, купались серо-коричневые мохнатые комочки. Они смешно барахтались в воде и после, отряхиваясь, резво прыгали по асфальту с радостным чириканьем. За их купанием неотрывно наблюдала пятилетняя девчушка в голубой курточке. На ее светловолосой головке красовался большой белый бант.

- Здравствуй, Верочка! – раздался за спиной у девочки приглушенный старческий голос.

Любопытное детское личико развернулось к говорящему:

- Здравствуйте, Максим Иванович!

Перед девочкой стоял седой, невысокий и сутуловатый дедушка. Он улыбался, опираясь на металлическую серебристого цвета трость с пластмассовой рукоятью. Улыбались его светлые, словно бы выцветшие на солнце глаза, улыбались белые, как у Деда Мороза, усы и борода. Максим Иванович присел рядом с девочкой на скамейку, вздернув штанины коричневых брюк со следами сигаретных ожогов на коленях. Он редко выходил во двор, причина была в непослушных и вечно ноющих ногах – последствие давнего фронтового ранения.

Вера обернулась к воробьям, в луже и около нее уже никого не было, пернатые купальщики умчались куда-то по своим воробьиным делам.

- Ну-с, сударыня, рассказывайте, как ваши дела! – продолжая улыбаться, обратился к ней Максим Иванович.

- Холосо, – мило картавя, прозвучал в ответ детский голосок. – Нас сегодня из садика лано отпустили…

Дед Максим пристально, явно любуясь, вглядывался в детское личико. Оно цвело и дышало свежестью, душа старика наполнялась теплотой.

- У нас сегодня в садике мальчик Миша девочку Катю ногой удалил. А она его потом водой облила! – сообщила волновавшую ее новость Верочка.

- Нехорошо так делать. Ты так не делаешь?

- Нет, – решительно ответила маленькая собеседница.

- Хорошо-то как: тепло, птички веселятся, вон бабочка-лимонница полетела, – указал тростью в сторону дедушка. И неожиданно спросил:

- А ты знаешь, какой скоро день? – спросил Максим Иванович.

- Девятое мая! – опередил с ответом Веру мальчик лет десяти, крутившийся возле на своем самокате.

- Сорок один год уже прошел. Даже не верится… – промолвил еле слышно старик и добавил, подумав: «Как же хорошо, что вы не видели войны…»

- Я бы тоже с фашистами воевал! – воскликнул мальчишка.

Максим Иванович сердечно улыбнулся, слегка покачал головой и задумался… Его мысли нырнули в море воспоминаний сорокалетней давности, где были горе, потери, выжженные города и селения, но в том же море плескались и моменты радости, вспыхивали огни победного салюта, выплывали из глубины лица фронтовых друзей…

Через некоторое время из окон домов начали высовываться головы мам и бабушек:

- Миша, домой! Уже холодно!

- Костя, иди кушать!

Тут же лицо окликнутого ребенка принимало подневольный и огорченный вид, и он нехотя плелся домой.

Солнце уже почти ушло за десятиэтажный дом, и отбрасываемая им тень медленно росла, стремясь накрыть всю детскую площадку…

- Мама, мама! – кинулась Верочка навстречу стройной женщине лет тридцати в светлом плаще, с пышными волнистыми волосами. Издали она в знак приветствия кивнула головой Максиму Ивановичу.

Мать и дочь взялись за руки и медленно пошли вдоль двора по изумрудной траве. Обойдя песочницу, подошли к дверному проему подъезда и скрылись в его темноте.

Скоро старик остался один, двор совсем опустел, никто не кричал, не бегал… К вечеру воздух все больше свежел и становился влажным, это из-за реки Припяти, которая охватывала лентой город с таким же названием.

Старик захлопнул за собой дверь своей одинокой двухкомнатной квартиры, обдавшей его запахом одеколона, кислой капусты и вареной курятины.

Начинало темнеть, на улицу стали выходить вечерние «сторожа» двора – все эти бабушки-старушки. Максим Иванович не очень любил с ними сидеть, они словно бы зачерствели в жизненных невзгодах и сопутствующих пожилому возрасту недугах. То ли дело детишки! Максим Иванович, видевший собственных внуков лишь на фотографиях из семейного альбома, больше всего скучал по ним. Взрослые дети обзавелись семьями, жили далеко и в гости наезжали редко.

Хозяин прошел на кухню. На стене висел отрывной календарь на восемьдесят шестой год. На холодильнике «ЗИЛ» среди пустых банок и лекарств вещал радиоприемник «Селга-402». Максим Иванович не стал прислушиваться к его привычной болтовне, увидел на календаре вчерашнее число, оторвал «день», и обозначилось, хоть и запоздало, сегодняшнее: 25 апреля.

Обстановка на кухне была слегка неряшливая, хотя сообщала, что когда-то здесь хозяйничала женская рука. На окне горшочки с малиновой и белой геранью, слегка пыльные, но политые, за ними Максим Иванович ухаживал. Даже сам запах герани в его памяти был связан с той женщиной, которая улыбалась ему с портрета в простой рамке, висевшего на стене над кухонным столом. Надежда Михайловна, его любимая жена, умерла год назад. Привычным взглядом старик взглянул на портрет, с которого улыбчиво смотрела миловидная женщина с аккуратно причесанными волосами, и прошептал:

- Я пришел, Наденька…

Ночью что-то разбудило старика, он неожиданно проснулся и открыл глаза… Во рту пересохло, хотелось пить, в комнате было душно. С большим усилием он поднялся с кровати и, медленно переставляя словно ватные ноги, подошел к окну. Лязгнул шпингалет, ночью он открывался громче, чем днем, старик впустил в комнату свежий прохладный воздух. Он обдал лицо Максима Ивановича бодрящей струей. С улицы доносились редкие крики и смех молодых гуляющих горожан. В сумраке комнаты ветеран углядел белый циферблат настенных часов – был второй час ночи. Его окна смотрели на запад, за просторную черту города, туда, где на горизонте неслышно билось энергетическое сердце, мощь современной атомной индустрии – Чернобыльская атомная станция. Внимание старика привлек необычный светящийся столб, который тянулся к небу и походил на пепел с искрами. «Костры что ли жгут?» – мелькнуло у него в голове. Оставив форточку открытой, он вернулся в постель и скоро снова погрузился в тяжелый, уже давно не освежавший его сон…

Утром следующего дня, в субботу, Вера шла с папой по улице Героев Сталинграда. Светило солнце, по небу прерывисто ползли перисто-кучевые прозрачные облака, слегка рассыпаясь от каждого плавного рывка. Папа зашел в магазин электротоваров, а Вере предложил посидеть на лавочке в сквере, где росла сирень и доцветали тюльпаны. Завернув за угол магазина, девочка дошла до первой скамейки. Сквер был на удивление пуст. Вера села и, глядя вниз на землю, начала болтать ногами, стуча сандалиями друг друга. Где-то рядом послышались глухие голоса… Повернув голову на звук, Вера увидела трех военных с масками на лицах, одетых в комбинезоны, похожие на резиновые.

Один из них, стоящий ближе к Вере, держал пластиковую коробку, издающую какой-то странный треск. У второго в руках – папка, вероятно, для записей, сейчас он ждал и просто оглядывался по сторонам. У третьего на плечевом ремне висел коричневый ящик с блестящими заклепками, из плоского бока тянулся провод и соединялся с металлической трубкой. На некоторое время они замерли, Вера в упор смотрела на них, но ее от них закрывал край веток с гроздьями белой сирени.

- Какие данные? – прогудел один из «роботов».

- Восемьсот рентген… – ответил другой, тот, что с ящиком.

- Ты не ошибся? – переспросил удивленно первый. И тут он заметил белый бант девочки, скрывавшийся за кустом сирени.

- Девочка, ты что тут делаешь? – спросил тревожно. – Здесь нельзя находиться!

- Я… папу жду… – громко ответила она.

- Отметь место на карте и пошли, – было сказано записывающему, и солдаты двинулись дальше.

Вере стало тревожно, она с нетерпением посматривала на двери магазина… Скоро из них показался папа с озабоченным лицом и позвал жестом дочку.

«Внимание! Внимание! Внимание! Уважаемые товарищи, городской Совет народных депутатов сообщает, что в связи с аварией на Чернобыльской атомной станции в городе Припяти складывается неблагоприятная радиационная обстановка. Партийными и советскими органами, воинскими частями принимаются необходимые меры. Однако с целью обеспечения полной безопасности людей и в первую очередь детей возникает необходимость провести временную эвакуацию жителей города в приемные пункты Киевской области…» – такими словами в воскресенье утром начали вещание механическим женским голосом репродукторы на площадях и проспектах города. Осмыслить всю меру грозившей им опасности люди сумели не сразу. Некоторые возмущались: «Куда в выходной день нас повезут?!» Другие поняли это как учения. Лишь те немногие, кто знал правду, холодели от ужаса, их уста немели, да они и не имели права говорить…

Проснувшись утром, Максим Иванович почувствовал недомогание, тяжесть в груди, боли в ногах… В комнате было прохладно и свежо, но старика бросило в жар и пот… Он приподнялся с кровати, схватившись за костыль, и начал через силу разминать ноги, чтобы разогнать застоявшуюся кровь. Почему-то вспомнились дети и внуки. Старик привык к своему одиночеству, но сейчас оно показалось ему каким-то зловещим…

Внимание Максима Ивановича привлек шум на улице, он выглянул в окно: внизу собрались толпы людей с сумками, ко двору подъехало несколько «Икарусов». Среди толпящихся старик различил маленькую Веру с родителями, она крепко прижимала к груди большую, почти в свой рост, куклу.

Вскоре Максим Иванович был оповещен неулыбчивой и хмурой больше обычного соседкой о том, что людей вывозят по «учебной тревоге». Подумав, насколько это может быть серьезно, под заполошное женское причитание ветеран ответил, что на его век учений и военных действий хватит: он еле держался на ногах…

Загудели моторы автобусов, увозящих горожан из родного города от непонятной опасности – радиации, о которой говорили солдаты и милиция. Мало кто понимал, что это такое и чего нужно бояться. Очень странно бояться того, что невидимо, неосязаемо, лишь в воздухе растворена непонятная угроза…

В одном из автобусов ехала маленькая Вера, ее детское личико почти высохло от слез, она отрешенно смотрела в окно. Девочка еще не знала, что для всех окружающих людей, для нее самой началась новая жизнь, в которой первые два года она будет лечиться от радиации, и след катастрофы протянется через всю ее жизнь. Родину Верочки пожирала какая-то странная и страшная сила, рядом с которой нельзя жить.

Через два дня старика начало выворачивать наизнанку, во рту был металлический привкус, мучили беспрестанные головные боли, ноги отказывались двигаться, каждый вдох давался с таким трудом, будто на груди стояла наковальня.

Во вторник соседи не появились. Город был пуст. Лишь через открытую форточку с неба доносились шумы летающих вертолетов. Максим Иванович понимал, что умирает. Боль, которая разрасталась, забила чувство страха, мыслей не было… Старик не боялся умереть, он переживал, что не попрощается с родными, не скажет им последних слов… И от этого на выцветших глазах наворачивались слезы.

…Его нашли солдаты через три дня, в пятницу. Дверь предусмотрительно была не заперта, старик лежал на диване, разбросав руки, в своем «парадном» пиджаке, на котором блестели золотом и серебром, малиновой эмалью фронтовые медали и ордена. В бледной закостенелой руке был зажат листок бумаги. Развернув его, солдаты прочли три слова, выведенные неровными печатными буквами: «Я вас люблю»…