Лев Николаевич всея Руси

Обстоятельства рождения этого романа весьма необычны, тут явно не обошлось без вмешательства «вышних сил». Дело в том, что к 1864 году Толстой перестал чувствовать в себе прежнюю потребность сочинять и публиковать художественную прозу. Да, он начал роман о декабристах, потом сдвинул замысел на двадцать лет назад, собирал материалы, что-то набрасывал, читал в семейном кругу, но работа шла вяло. Расхолаживало и то, что недавно выпущенная в свет повесть «Казаки» была встречена критикой весьма прохладно: мол, «перепевы Пушкина, Лермонтова и Марлинского». Отвлекали от работы и весьма характерные для Толстого приступы страстного увлечения то одним, то другим нелитературным делом: педагогика, пчеловодство, шведская гимнастика, какие-то японские свиньи, которых он начал разводить в Ясной Поляне…

26 сентября 1864 года граф Лев Николаевич Толстой охотился на зайцев. Охотился, как всегда, один, верхом на своей любимой лошади. Лошадь, прыгая через овраг, оступилась, упала, всадник от удара о землю потерял сознание…

Очнувшись («словно вечность прошла»), он произнес, обращаясь неведомо к кому: «Я же писатель!».

Нестерпимо болела сломанная рука, в лесу уже темнело, лошадь убежала, вокруг никого, но душа… Душа ликовала, полная необъяснимого восторга: «Я же писатель!»

Кое-как выбрался он из леса, на дороге его подобрали мужики, отвезли в Ясную, там эти же мужики под руководством тульского лекаря вправили ему руку, но облегчения это не принесло, рука вся распухла и болела все сильнее. Домашние встревожились, через месяц доктор Берс, тесть Толстого, настоял на поездке в Москву, там пришлось заново ломать в трех местах неправильно сросшуюся правую руку…

Делали это под наркозом, и Толстой, впадая в беспамятство, все повторял и повторял: «Я думаю… я понял… я решил». Наутро, превозмогая тошноту от хлороформа, он потребовал к себе свояченицу Таню Кузьминскую (жена Софья была беременна) и начал диктовать ей первые главы «Войны и мира». Диктовал сутки напролет, расхаживая по комнате, забывая о сне, о еде, обо всем на свете. Таня даже боялась смотреть на него — уж очень странно, даже страшно выглядел в эти часы прежде такой милый и добродушный Лев Николаевич.

«Война и мир» – книга настолько великая, что она затмевает не только окружающую литературу, но и все творчество самого Толстого: как ни гениальны «Анна Каренина», «Смерть Ивана Ильича» или «Хаджи-Мурат», но «Война и мир» все равно мерцает где-то гораздо выше. В каком-то слишком близком соседстве от самого Творца.

«Война и мир» – книга парадоксальная. В ней, как и в самой жизни, мельчайшее равноценно с величайшим. Какая-нибудь «лиловая собачонка», спутница Платона Каратаева, занимает наше внимание и вызывает наше сочувствие не меньше, чем фельдмаршал Кутузов или Наташа Ростова.

«Война и мир» – книга сразу обо всех и обо всем. При этом ни одно из сотен действующих лиц не теряется в общей массе, каждый герой, даже третьестепенный, сохраняет свою индивидуальность, поэтому роман оставляет после себя чувство непрочитанной книги, а прожитой жизни.

И все же «Война и мир» – это книга преимущественно о России, о русском человеке. Очень интересно то, как часто и как неожиданно употребляет Толстой прилагательное «русский»: она увидела его русское лицо, он слышал русский смех у костра, раздались русские голоса… Именно так он решает одну из поставленных перед собой задач — выразить «скрытую теплоту патриотизма». Патриотизм «Войны и мира» эпохален и одновременно застенчив, и только в самом конце романа Толстой решается на открытое его выражение. Пьер Безухов едет из своего имения в Москву, с ним увязался «старый знакомый масон, граф Вилларский», едут они зимой, в санях, и этот Вилларский всю дорогу ругает русских и Россию, и вот — очень важное и для Толстого, и для всех нас: «Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Виллар-ский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа».

Интересно, кстати, употребить прилагательное «русский» к самому Льву Николаевичу. Не тривиальное «великий русский писатель», а просто русский Лев Толстой. Этот простейший лингвистический опыт открывает нам подлинную суть Толстого. Он действительно прежде всего русский, а уж потом — писатель, помещик, семьянин, проповедник. Философ Иван Ильин, очень не любивший Толстого за его теорию непротивления злу насилием, вынужден был признать, что Толстой лучше всех остальных понимает и выражает «русского человека в его инстинктах».

Это замечательное наблюдение. Русскость — это инстинкт. То, что предваряет культуру и во многом определяет ее. Толстой прежде всего инстинктивен.

Толстой не просто великий писатель. Он — огромный русский человек. В те годы это значило прежде всего — Русский Мужик. Толстой любил русского мужика инстинктивной и в то же время осмысленной любовью. В этом основная причина его вселенского бунта: зачем государство, искусство, церковь, вообще вся цивилизация, если русскому мужику живется так тяжело?

Толстой дисгармоничен и неудобен, но это и есть гармония России с ее степями, лесами, морозами, метелями, с ее подвигами и падениями. Толстой некрасив, неизящен (он сам называл свое лицо солдат-ским), но это и есть красота нашей страны, красота не курортная, не комфортная, не пошлая, подлинная, неповторимая.

Толстой владел двумя дюжинами ремесел, сидел в седле по-казачьи ловко, знал толк в труде, охоте, цыганах, музыке, древних языках, он в 70 лет катался на коньках и велосипеде, интересовался автомобилем и кинематографом, у него была огромная семья и всемирная слава, он был в родстве с Пушкиными, Галицыными, Болконскими и Трубецкими, и вот — его могила в лесу вблизи Ясной Поляны: просто земляной холмик — ни креста, ни обелиска. Самое, возможно, поучительное место в России. Безымянный, неотпетый, он лежит там, слившись с родной землей, как миллионы и миллионы таких же, как он, скитальцев, праведников, грешников, страдальцев, бунтарей, правдоискателей, богомольцев, язычников, безбожников и святых…

Лев Николаевич Толстой — это не только литература или религия, это — само Русское Бытие.