Хмурое утро

Небо было низкое, серое. Казалось, вот-вот оно разверзнется и — нет, не очищающий жизнерадостный ливень хлынет, а унылый мелкий дождик зарядит на весь день. Тургенев с раздражением задернул шторы и прилег на диван. Настроение у него было под стать погоде за окном — такое же отвратительное, мрачное. Все лето он провел у себя в деревне: охотился, занимался хозяйством, читал, иногда писал — и находился в состоянии полного умиротворения. И вот все пошло прахом, не только душевное равновесие, а вообще вся жизнь, вроде бы лишь начинавшаяся и богатая надеждами. Причиной тому — полученное вчера вечером из Петербурга письмо от Боткина, старого верного товарища.

С каким нетерпением Тургенев его распечатывал! Всегда ведь ждешь столичных новостей! – кто жил в провинции, тот это знает. После первых строк, содержавших традиционные приветствия и нижайшие поклоны, шли те самые новости — о театральных премьерах, о светском обществе, политические и обывательские. И лишь затем уже то, что сразило Тургенева наповал.

«Перехожу к главному, – писал Боткин. – Зная, сколь серьезно относишься ты к литературному поприщу, не могу обойти вниманием то, как приняли в Петербурге твои сочинения. Представляю, тебя это может расстроить, но рано или поздно тебе все равно все стало бы известно, а лучше услышать правду, какой бы горькой она ни была, от друга, нежели от посторонних лиц. Как ты полагаешь?

Так вот. Без обиняков, как товарищ товарищу, меж которыми нет места недоговоренностям, скажу: от рассказов твоих литературная братия явно не в восторге. В особенности досталось твоему «Андрею Колосову». Г-н Белинский, весьма уважаемая, как ты знаешь, личность, в одном салоне как-то обронил, что «Андрей» может принадлежать только перу человека, напрочь лишенного сочинительского дара, и совсем разгромил тебя. Это мнение подхватили многие (но я к их хору, поверь, не присоединяюсь!): при упоминании о «Колосове» непременно вставят слова о вторичности сюжета и ходульности персонажей, о невысокой художественной силе произведения и прочую глупость».

Два следующих абзаца расстроенный Тургенев пропустил.

«…Не унывай, милый друг: ты знаешь, как желчен из-за своей болезни бывает Белинский, да и речи светских «острословов» брать в расчет ни к чему, помнишь же, как мы смеялись с тобой над недалекостью света. Пиши, дружище, продолжай творить, не взирая ни на чьи высказывания! Это тебе мой добрый совет. А если надумаешь оставить сочинительскую стезю, тоже не отчаивайся: есть немало славных поприщ и помимо литературы…»

Дальше Тургенев не читал, темная пелена наползла на глаза, буквы запрыгали, как живые. В сердцах он изорвал письмо в клочья и сжег дотла. Если бы можно было так же просто избавиться и от мыслей, вызванных им! Какое там! Они терзали Тургенева всю ночь, которую он провел без сна, не раздеваясь. Утро застало его в безрадостном обдумывании прочитанного. Конечно, Белинский — человек желчный и невыдержанный, но в уме и каком-то зверином чутье на настоящих писателей ему не отказать. Кто был им обласкан — тот действительно талант, кто высмеян — действительно сер и бездарен. И он, Тургенев, попадает, по мнению критика, во вторую категорию. Впрочем, и сам об этом догадывался: редко он бывал доволен своими творениями, слишком вычурными и подражательными они выглядели. Тургенев всегда утешал себя, что это издержки молодости и со временем они исчезнут. Ну, а если нет?

Он вспомнил свой визит, двухнедельной, кажется, давности к соседу-помещику. Деревня того называется… Даже не хочется оживлять в памяти ее название — так Тургеневу там не понравилось! Бедные покосившиеся крытые соломой избы, неопрятные мужики, всюду грязь и запустение, вековая печать лени и безразличия к своему будущему. (Как много таких картин на Руси!) А главное — сам хозяин всего этого… Помещик оказался седым благообразным стариком, весьма радушным и хлебосольным, приятным в разговоре. Но все достоинства перевешивались одним огромным недостатком: он был графоманом, сочинял многотомные романы о жизни бояр семнадцатого века.

На первый взгляд, увлечение безобидное. Пусть его пишет круглые сутки: пользы нет, зато и вреда мало. Но беда была в том, что помещик прямо-таки замучивал чтением своих творений всех, кто имел неосторожность к нему заехать. Вот как Тургенев… А писатель недоумевал, отчего старик-сосед так настойчиво зовет в гости, по простоте душевной думал: чтобы накормить сытным обедом, выкурить по трубке, по-соседски побеседовать о милых сердцу пустяках и делах поважнее: об охоте, столичной жизни, устройстве хозяйства и мира в целом!.. Выяснилось, что не для этого. Просто старик узнал, что начинающий литератор по фамилии Тургенев приехал в родные пенаты и, естественно, решил, что сам бог велел вынести на его, мастера слова, суд новый роман «Княгиня Наталья».

После того как расправились с обедом (на самом деле оказавшимся скудным и невкусным), хозяин с торжественно-таинственным видом достал кипу исписанных аккуратным почерком листов дорогой бумаги и спросил, не угодно ли гостю послушать свежеиспеченный «шедевр». Так скромно отозвался он о своем романе. Тургенев учтиво согласился — и потом пожалел об этом.

Как пример для подражания сосед избрал исторические повести Карамзина. Косноязычное, многословное, вялотекущее повествование ничего, кроме зевоты и уныния, не вызывало. Из вежливости Тургенев, с трудом скрывая скуку, часа полтора слушал восторженно декламировавшего свой «опус» старика, затем сослался на неотложные дела и попрощался.

По дороге домой он решил относиться к этому случаю как к неприятному, но забавному приключению, о каком можно иногда рассказать, чтобы вызвать у собеседников улыбку. Но теперь, при мысли о посещении графоманствующего соседа, Тургенева охватила грусть. С горькой усмешкой он подумал: «Если я не покончу с литературой, со временем стану похож на этого несчастного, упивающегося своей никчемной писаниной, не замечающего, что превратился в предмет потешания для всей округи. Нет, только не это!».

Тургенев быстро подошел к столу, схватил и скомкал листы с начатым недавно рассказом, бросил на пол. «К черту! Скажу людям, пусть уберут этот сор!». Снова лег на диван и прерывисто вздохнул. Надо остыть. Знакомый доктор советовал: чтобы упокоить нервы, надо подумать о чем-то приятном, что радует душу. И Тургенев вызвал из памяти недавнюю охоту. Было это с неделю назад. Он вышел тогда из усадьбы еще затемно, холодный рассвет встретил на опушке леса. Первые лучи солнца, легкий иней на желтеющей траве, рядом верный пес… В тот момент Тургенев, определенно, был счастлив. На душе покой, светлое предчувствие нового дня — и еще сотен других дней, вокруг богатство и красота природы; что может быть лучше?

С той охоты писатель вернулся без добычи, но это его ничуть не расстроило — не трофеи же важны, а единение, гармония с окружающим миром. А ее он в то утро испытал сполна, не то что в нынешнее, хмурое, с тоскливыми мыслями.

И тут же Мнемозина, со свойственными ей причудами, перенесла Тургенева на полгода назад, в зарю еще одного дня. Это было по дороге в Петербург, примерно на полпути меж Орлом и Москвою. Вяло плелся тарантас по мерзлой дороге, дремал кучер на облучке, и лошади, казалось, тоже спали на медленном своем ходу. На кочках трясло изрядно, но Тургенев обложился подушками и тряски не ощущал, да и на голых досках он бы ее не заметил — так увлекся созерцанием проплывающих мимо видов и собственными размышлениями.

Утро выдалось туманным, теперь Тургенев понял, что оно похоже было (хотя ему полагалось, по сути, быть свежим и юным) на пожилого человека — седое, из-за клубов тумана, и преисполненное воспоминаний. О чем тогда он только не передумал! Всплывали в памяти эпизоды из детства, встречи и беседы с разными людьми, беззаботные годы учебы, даже первая любовь, светлая и грустная… Сколько уже всего было! И думаешь порой, что многое и многие позабыты — ан нет! Все осталось в сердце, и стоит чуть его разбередить, как… «Да, сколько, несмотря на молодость, всего было!», – думал он.

«И сколько еще будет!» – продолжил сейчас тогдашние свои мысли. Все же незачем унывать, прав Боткин: кроме сочинительства, жизнь богата другими радостями и впечатлениями. Тургенев приободрился. Спасибо за это туманному утру — не переживи он его теперь заново, на душе был бы все такой же камень.

– Утро туманное, утро седое.., – прошептал Тургенев одними губами. Эти слова ему понравились на вкус, и он произнес их во весь голос, с удовольствием: – Утро туманное, утро седое…

А ведь звучит, как строчка из стихо-творения, – пришло ему на ум. И тут же родилась вторая строка:

Нивы печальные, снегом покрытые.

Неужели это являются на свет стихи? С горящим взглядом и блуждающей на губах полуулыбкой Тургенев сел за стол. Взяв чистый лист, вывел на нем:

Утро туманное, утро седое…

Нивы печальные, снегом покрытые.

И вновь его охватило то пьянящее восхитительное чувство, что обуревало его порой, когда он сочинял. Чувство, будто тебе все по плечу, будто бесплотная мысль твоя обретает дыхание и форму. Да ради одного того, чтобы испытать это, стоит писать! Теперь ему стал понятен и даже близок сосед-графоман. «Одним миром мы с ним мазаны», – с теплотой подумал Тургенев и отчетливо осознал, что до самой смерти не перестанет писать, как и этот нелепый старик. И пускай над ним смеется не только вся округа — весь мир, это ничего не изменит: творческий червячок, подзуживающий на марание бумаги и гения, и бездаря, сильнее любой молвы.

…Почти до вечера кропотливо работал Тургенев над стихотворением: заменял одно слово другим, более выразительным, переставлял их, подбирал, чтобы все сходилось и по размеру, и по смыслу, и по музыке стиха. (Несколько раз в кабинет заходила прислуга — спросить, что подавать на обед, но барин нетерпеливым движением руки отсылал людей прочь). Но вот окончен труд. Тургенев с легким трепетом и гордостью перечитал получившееся, потом распахнул шторы. Ну, конечно, от хмурости утра не осталось и следа! Давным-давно развиднелось: тучи рассеялись, и ничто не мешало высоко висевшему в небе солнцу греть землю.

Отступая от окна, Тургенев задел что-то ногой. То были смятые листы с началом рассказа. Он подобрал их, аккуратно расправил и положил на стол. «Потом допишу», – решил он.

Ипатово.