Хорошие люди

Они жили в самом конце переулка, там, где начинались Ничейные Сады – огромные, старые, искалеченные временем и давно одичавшие груши, которые неистово цвели каждую весну, но плоды давали мелкие, твердокаменные, совершенно несъедобные. Переулок назывался Каштановый, хотя никаких каштанов там не было. Росли вишни, причем какие-то особые, неестественно крупные и сытные: вегетарианец Боря говорил, что ему на день хватает трех таких вишен – съешь и ходишь потом сыт и весел до самого вечера. Хорошие Люди жили в последнем доме слева, жили здесь в пятом уже поколении, но никто толком не знал их настоящей фамилии – то ли Тихоновы, то ли Тихомировы… Никто, впрочем, не помнил и того, когда и за что их стали звать Хорошими Людьми. Одна лишь Зинка Злючка, славная во всей округе скандалистка и матерщинница, смогла на свой лад решить эту загадку: «Отчего хорошие-то? Так с ними ж поругаться невозможно. Ты хоть так, хоть эдак – не ругаются, и все тут!». И действительно, ни в одной из бесчисленных местных склок и войн – из-за межи, из-за колодцев, из-за кур или поросят в чужом огороде – Хорошие Люди никогда замечены не были.

Это, положим, знали все, но не все почему-то замечали, что вот уже сколько лет прошло, а у Хороших Людей никто не уходил в мир иной. А ведь семья-то была большая. Не одна семья даже, а три или четыре: кто-то из детей и внуков, повзрослев, уезжал, но многие так и оставались жить в старом доме вместе с женами, мужьями и все новыми и новыми детьми. Словом, Хороших Людей рождалось все больше и больше, но, похоже, никто из них не умирал. Не было у Хороших Людей похорон. Свадьбы бывали, это да. Да такие шумные, веселые, со всех окрестных улиц народ собирался. Но тоже ведь странные какие-то свадьбы, если подумать. Вегетарианец Боря говаривал так: «Свадьба – дело кровавое». И ни на какие свадьбы не ходил, потому что у нас как свадьба – так драка… На свадьбах же у Хороших Людей Боря был первый гость, ел и пил много, и все гости ели и пили, и песни пели, но никогда никто ни с кем не подрался. Даже странно, если подумать об этом еще раз.

Когда-то, во времена еще комиссар-ские, тогдашняя хозяйка дома тетя Настя, или, как ее все звали, Настена, отвела угловую комнату под столовую. Ну не столовая это была, а так – чистенькая комнатка с двумя окнами, беленые стены, три стола, стулья, но важно то, что туда можно было зайти с улицы и за совсем малые денежки «отведать». Это было любимое слово Настены – отведать. И вывеску она к забору приколотила такую: «Пироги да сдобы. Чай. Отведайте!». Странно, конечно, что и в те времена, и потом власти ни разу на эту столовую не осерчали, и вот уже не прежняя Настена в ней хозяйничает, а совсем молодая тетя Люба, и по всему городу постепенно сложилось некое братство людей, которые раз или два в неделю непременно являлись в этот дом, чтобы отведать. Более того, иностранцев стали туда водить, и они просто млели от этих беленых стен, от самодельных стульев, от старых-старых, с хриплым боем, ходиков на стене, от черных, рушниками убранных, образов в красном углу. Особенно немцам это нравилось. Сидят, бывало, пьют чаек, молчат, смотрят. А на окошке, если лето, то непременно занавесочки шевелятся, укропчиком с огорода тянет, вишня листьями шелестит, а если зима, то сугроб под самый подоконник; сухой лист на кусте смородины трепещет, никак слететь не может, а на ветках деревьев – здоровенные, будто с расписного подноса, грудастые снегири. И такая тишина, такие пироги да сдобы на столе, такая светлая музыка на душе. Художник Илья Савич, всю жизнь писавший портреты молодых и старых Хороших Людей, бывший у них в доме своим человеком, советовал своим друзьям из Москвы да Питера: «Если будете у нас, обязательно сходите, отведайте. Это ж не просто еда, это мечта о счастливом детстве!..»

Потом прошел слух, что в столовой у Хороших Людей происходят исцеления. Не от болезней, а от всякой дури. Первыми исцеленными оказались Серега Крюк и Колька Босой. Обычно они пили свою бормотуху в Ничейном саду под древней многоствольной алычой, но тут почему-то попали в столовую Хороших Людей. Тетя Люба выставила им пироги, принесла чай, а как только она вышла, Серега потянулся к пакету, в котором они принесли две бутылки «фруктового крепленого», Потянуться-то потянулся, но ничего не достал. Опять вы-прямился и как-то испуганно посмотрел на Кольку Босого. Тот тоже смотрел на приятеля и тоже испуганно. «Ты че, Колян?». «А ты че?». «Да че-то не хочется». «Да и мне тоже… не хочется». И не стали пить. Ни в этот день, ни вообще.

Подобных исцелений становилось все больше, так что соседка баба Вера, разводившая у себя кроликов, заподозрила колдовство и пошла к батюшке. «Да нет, какое там колдовство, какая там нечистая сила! – рассмеялся отец Александр. – Люди они хорошие, богобоязненные, на храм жертвуют, детей в воскресную школу водят. Просто у них хорошо, вот и слетает с человека лишнее да грешное».

Самым необычным исцеленным за все годы стал Федя Фрейдист. Мужик пожилой, немытый, неухоженный, неженатый. Работал на мясокомбинате каким-то обрезчиком. Мясом от Феди пахло так сильно, что он никуда никогда не ходил один, вечно за ним, жадно втягивая носами воздух, тащились две-три бездомные собачонки. Фрейдистом Федя стал давным-давно, еще когда в школе учился. Попалась ему брошюра под названием «За порогом сознания». В брошюре критиковалось и развенчивалось учение доктора Фрейда, этот самый знаменитый психоанализ. На Федю же чтение этой книжицы произвело действие прямо противоположное: две вещи поразили его раз и навсегда, они же повернули его жизнь в какой-то постоянный тупик. Первая – либидо, вторая – сублимация. Кроме либидо и сублимации, Федя не видел вокруг ничего. Что ни скажешь ему, он махнет рукой: а, мол, все либидо. Или: а, мол, все это одна сублимация. Ничего с ним поделать было нельзя, ничего не помогало. Пока не зашел к Хорошим Людям отведать. Зашел, кстати, не сам собой, его дед Никита зазвал. Как встретит, так и скажет – ласково так, просто: «Ты бы, Федя, зашел к нам, отведал бы». Ну и в конце концов Федя зашел, отведал, исцелился. Сейчас помолодевший, прилично одетый, водит маршрутное такси, ухаживает за какой-то дамой из налоговой инспекции. О либидо и сублимации ни разу за эти годы ни слова не сказал…

…Есть у нас славный земляк, писатель Семен Гайворонский. Начинал в местной газете, стихи писал, очерки. Потом вдруг выдал роман «Степной характер». Неожиданно для всех роман напечатали в Москве, а через полгода премию дали. Тут Семена просто понесло: роман за романом, роман за романом. И все про наши места. А сам, между тем, лет уже тридцать в Москве живет и бывает у нас нечасто. Но тут вот что-то Семена стало тревожить, спится плохо, есть не хочется, пить давно бросил…

Надо как-то иначе жить, думал он, что-то иное писать, надо бы напоследок сочинить что-нибудь действительно фундаментальное, ну вот хотя бы роман-эпопею… Взять большую семью, целый род и проследить судьбы героев за полтора века…

А через пару недель, на склоне теплого летнего дня, когда ложатся через улицу длинные тени, а в Ничейном Саду уже мрак и прохлада, и где-то просто так, от полноты жизни, лает собака, а в огородах крепко пахнет съедобной травой, Семен Гайворонский шел по Каштановому переулку в сторону дома Хороших Людей… Шел легко, уверенно. Чемоданы оставил в гостинице, нес одну лишь пластиковую сумку – конфеты, дорогое вино, большой торт. Шел, поглядывал по сторонам и радостно удивлялся тому, что все он тут узнает, что ничего тут особенно не изменилось. Вот колонка, пацаны прямо из-под крана пьют. А вот и дом Хороших Людей. Забор, калитка. Все та же вывеска. «Пироги да сдобы. Чай. Отведайте!». Семен улыбнулся, тронул рукой калитку. И вдруг – он даже испугался и с лица его сошла улыбка – сердце как-то странно трепыхнулось и застучало. «А примут ли они меня, Хорошие Люди?», – подумал Семен и почему-то оглянулся.

Ставрополь – Москва.