«Приусадебный писатель»

Ставропольский писатель Тимофей Шелухин подарил «Литературной гостиной» свою новую книгу «Жизнь на ничейной земле». Знакомство с ней и привело к этой удивительной мысли: в моих руках – историческая книга, а Тимофей Семенович – исторический писатель. Хотя многие из его героев и сейчас живут на ставропольской земле, они – наши современники. Но в книгах Шелухина эти же люди – герои своих эпох: советские хлеборобы, председатели колхозов, бригадиры… Придет время, и публицистическая проза писателя из Баклановки превратится в ценный исторический документ. Не дети, так внуки обязательно заинтересуются, как их деды трудились на земле, отчего страдали, ради чего жили…

Сам же Тимофей Семенович называет себя «приусадебным писателем». Всю жизнь он работал рядом со своими героями и неустанно писал, исколесил весь край. В названиях книг угадываются темы и маршруты: «По обе стороны дороги», «От Кубани до Чограя»…

Предлагаемая читателям публикация – отрывки из дневниковых записей писателя «Календарь погоды». Они – не только свидетельство времени, но и запечатленные мгновения его личной истории. p2 М. СОКОЛОВА

Год 1979-й

В полдень я наведался к своим родителям, жившим на хуторе Передовом. Завидев меня, пришедшего со стороны луга, мать заулыбалась.

– Иди в хату, – сказала она, – там как раз отец полуднует. И я скоро туда же приплетусь.

Сидим в комнатке с печью. Расспрашиваю о старине.

– Что и говорить, старые люди знали, как обходиться со своими сыновьями. Знали, кого отделять, а кого при себе держать, – проговорил отец, соглашаясь с доводом матери. – Хитревка же наша пошла с кума моего Фили. А кличка у него, все знают, была Хитрый. С того и пошло про новую улицу: «Хитрая», «Хитревка»… И откуда это у людей, простых, как, скажем, я, обыкновенный путевой обходчик, этот самый интерес: приклепывать друг дружке клички?! Убей меня Бог, не найду ответа…

– Хлебом тогда дорожили, – говорила свое мать. – До войны самой. И в войну, конечно. И опосля ней. До войны пуд сеянки стоил пятнадцать рублей. А один год так тридцать стоил. Мясо же стоило дешево. Помню, до германской, той еще войны, когда жила в Темижбекской у дяденьки Павла Семеновича, меня, девчонку-подростка, всегда посылали на базар. Тогда я все цены знала наперечет. Фунт говядины по тем деньгам стоил десять копеек, баранины – двенадцать, свинины – четырнадцать…

– Жизнь наша переменилась не так уж давно. Не знали даже, что такое тяпка, и посеянные кавуны с дынями пололи руками. При ней, при мамашиной жизни, только стали сеять тот же подсолнух с кукурузой.

Год 1987-й

Третьего дня вернулся из Москвы. В столицу ездил в честь своего шестидесятилетия и тридцатилетия со дня первого ее посещения. Хорошо помню ту свою давнюю поездку…

Для нас, колхозников, являвшихся участниками Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, приезжавших в Москву по путевкам, обязательным было посещение Мавзолея. Чтобы посетить его, мы, остановившиеся в гостиницах «Алтай» и «Восток», находившихся едва ли не на самом краю большого города, должны были прибыть оттуда в Александровский сад еще затемно, чтобы занять там очередь.

Посетив Мавзолей, мы не переставали удивляться увиденному, тому, что в нем лежали совсем разные люди: один в штатском черном костюме, другой – в военном мундире. Один был еще свеж и в теле, другой же поблек до яркой желтизны и здорово усох – говорят, выболел очень. Это верно – когда человек долго болеет, то очень сдает. На Мавзолее одинаковыми буквами были написаны слова: «Ленин – Сталин». За последним была популярность отнюдь не малая. У великого вождя и полководца всех времен и народов накопилось столько нетленной славы, что никакие знаки отличия, включая погоны генералиссимуса и два ордена Победы, ничего не значили.

* * *

… В период пребывания писателей в моем крае – шли Дни российской литературы – мало было торжеств или попросту радости, довлела печаль о чем-то всеми нами утраченном. Валентин Сорокин как-то бросил секретарю райкома Василию Бондареву: «Бросьте воевать с религией, и вас станут уважать люди!».

Выходя к людям, все время сетовал на то обстоятельство, что русских с каждым годом становится все меньше. Что по численности нас уже догнала Япония. «Помните, что на планете люди боятся оставаться без русских!..» А Борис Куняев, покидая пределы нашего края после Дней литературы, мне говорил: «Знаешь, Тимофей, никакая иная встреча, организуемая вашим райкомом, мне так не запомнилась, как та самая, кратковременная и, считай, нелегальная, когда ты, рискуя потерять партбилет, пошел на мои уговоры и тайком от властей (считай, ни одного представителя в тот момент с нами не было) завернул на тихую окраину своей станицы под покровом спустившегося вечера в хату Александра, или, как его у вас зовут, Лексана Рябцева. Обыкновенного крестьянина, чудом сохранившего на своем подворье корову с лошадью и мечтавшего о том дне, когда властью будет дозволено держать худобину. И извинявшегося перед нами, зашедшими в хату и ее красный угол, по поводу находящейся там иконы Божьей Матери. «Вы – люди культурные, – обращался он к нам, – и должны простить за это мою темную жену Катерину. Я бы вынес образ куда подалее с глаз, может, в чулан, да вот она становится поперек: «Потерпи, Лексаша, пока не помру…». «Это же надо такое увидеть и услышать?! – обратился Борис Куняев ко мне. – Значит, наша Русь, Россия еще жива!».

* * *

Перед самой зарей ранним автобусом Татьяна Терентьевна отправилась в станицу Новотроицкую на богослужение по случаю Большого Спаса. Еще за день засобиралась она в церковь. Стала готовить яблоки, подбирая их одно к другому и чтоб с разных деревьев те были. Потом все завязала узлом в белый платок и взяла с собой на освящение. И меда стакан также взяла. С самого вечера сама себя облагораживала – прихожанин должен явиться в храм чистым душой и телом. В эти минуты я вижу ее перед собой всю одухотворенную и довольную. И что бы означало ее верование в царствие небесное? Разве только богобоязнь? Или еще что-то такое, весьма значимое, что нашему сознанию не подвластно? Я все больше задумываюсь над верованием людей в существование Всевышнего, и мне сдается, что человек не может не верить в чудо (рассуждение парторга Василия Рябцева в моей книге «Пророк в своем отечестве»), а чудо – это и есть божество. И если человек не верит в чудо, то у него душа бесплодная, и он сам бездуховен.

* * *

В один из родительских дней мы долго находились на кладбище, ходили к той или иной могиле, чтобы почтить память своих родных и близких нам людей, отошедших в мир иной, и уже собираясь возвращаться домой по извилистым, поросшим густой травой тропинкам, я услышал разговор между моей матерью и тещей.

И тут я в который раз вспомнил свою поездку в Москву с Еленой Андреевной и Татьяной Терентьевной, случившуюся два года тому назад. Оказавшись в столице, мои спутницы были несказанно рады, будто дети малые, всему там увиденному и услышанному. Они каким-то образом, не выпуская из рук мороженого, которого в наших станицах и хуторах даже по праздникам не увидишь, и не имея пропусков Моссовета, проникли на Новодевичье кладбище. При их виде совсем растерялся стоявший у главного входа постовой сержант, махнул рукой: «Не могу, не смею вас, бабушки, останавливать!». И все причитал нам вслед: «Ну надо же, за полторы тысячи верст приехали старухи деревенские, чтобы поглядеть могилы больших людей!..».

И директор Дворца съездов был также удивлен, когда в назначенный час увидел Татьяну Терентьевну вместе с Еленой Андреевной в залитом неоновыми огнями фойе дворца. Те, остановившись почти у самого входа, громко разговаривали друг с дружкой, стали с нескрываемым любопытством разглядывать украшения. Появившийся в эти минуты директор оказался возле нас и, не спуская глаз с моих дам, спросил меня:

– Откуда такие барышни?

– Со ставропольской земли, – отвечаю.

Высокий начальник царственного дворца подивился:

– Что вы говорите?! С самого дальнего юга России? И в таком возрасте?!

А возраст и в самом деле был солидный, если не потрясающий: обе уверенно перешагнули через восьмидесятилетие шесть лет тому назад.

– Таких дорогих гостей с далеких краев России в этом здании еще не приходилось видеть!

И, оставив свои дела, повел нас в глубь дворца, и мы через некоторое время оказались совсем в другом мире. Вокруг нас произрастали деревья, вились зеленокудрые лианы, а внизу, по насыпанной гальке, струился голубоватый ручей, вверху же щебетали птицы. Оказывается, в известном всем здании имеется свой зимний сад и нечто другое, которое не всякому доступно видеть. Потом мы, опять же в сопровождении директора, поднялись в Гобеленовый зал и подкрепились там за широкими столами, уставленными различными яствами.

…Внимавшие всему, что бы ни происходило на широкой сцене, мои старухи в середине спектакля, когда по ходу действия в изображенных с неподдельным мастерством горах вдруг засверкала молния и разразилась гроза с дождем, не на шутку всполошились. Нагибаясь друг к дружке и испуганно продолжая взирать на сцену, они громко, так, что стало их слышно в последнем ряду партера, заговорили.

– Сваха, ты в чем сюда пришла? В калошах? Видишь, какой полил! – спрашивала моя мать.

– А то не вижу! Я ить пришла тоже в лоточках, – отвечала Татьяна Терентьевна. – А какой ясной была погода, когда шли сюда, в нардом. А он, вишь, дождь, ни с кем не церемонится – всем нам, как пить дать, быть в мокроте!

Год 2000-й…

Два дня, как вернулся из поездки на восток нашего края. Это обычное занятие – ездить по городам и весям, чтобы нынче напрямую выходить к читателю, собирать свежий материал, навеянный новыми переменами, для будущей книги. Так постепенно рождался замысел создать своего рода летопись, рассказать о председателях уходящего века. Так уж сложилось, что все время стоит вопрос: быть или не быть родимому полю или тому же тучному стаду. Да что там хлебному полю или стаду дойницы – самому селению с его вековечным хозяйством быть или не быть!..

* * *

В Благодарном мы остановились у председателя хозяйства «Луч» Василия Андреевича Белозерова.

Было желание также познакомиться с еще одной неординарной личностью, председателем крупнейшего в нашем крае, а не только в Благодарненском районе, колхоза «Гигант» Александром Васильевичем Ворожко, ветеринарным врачом по образованию и весьма предприимчивым хозяином по своей сути. Это он первым в нашем крае нарушил, так сказать, принцип неприкосновенности коллективной собственности. В одну из прошлых тяжелых зимовок, когда общественный скот доживал на подвозных кормах, а расплодившееся поголовье ягнят должно было пойти на погибель или, выражаясь канцелярским языком, в отход, будучи ветврачом (не председателем и даже – человеком, не принадлежавшим к партии коммунистов), он самоуправно раздал по крестьянским подворьям несколько тысяч новорожденных ягнят, сказав при этом всем: «Спасайте малюток – они теперь ваши личные, а не колхозные!». И спасли поголовье, обреченное на погибель. И разбогатели от того все селяне, а не только одни колхозники. Директор местной средней школы, вырастивший до полусотни ягнят, «Жигули» себе новые справил.

* * *

Уже не помню, в какое лето свое я стал думать об этой вершине, имя которой «2000-й год». Может, в самую раннюю свою юность, когда был комбайнером. Или в середине пятидесятых годов, когда стал студентом заочного отделения педагогического института. И после своей женитьбы в 1955-м думал. И при получении очередного воинского звания старшего лейтенанта. И, наверное, при переходе с комсомольской на партийную работу. Вот тогда я подумал впервые о том, что в 2000-м мне будет семьдесят три года. Трудно вообразить такую груду лет, когда в твоем активе и тридцати не было. И как соразмерить время? Угадать и предвидеть пришествие XXI века и третьего тысячелетия?! Отец мой, Семен Афанасьевич, мог соразмерить, когда ему минуло более пятидесяти. То есть до названного рубежа ему оставалась меньшая часть жизни по сравнению с уже прожитыми им годами. Однако год от года приход нового века становился все ощутимее, и все больше я утверждался в мысли, что жизненный срок до большой круглой даты становится реальным…