Пожелай им благо, Господи

(отрывки из романа)

Давно ушел Сема, крепко держа в хмельной башке свою правоту. Погасли сумасшедшие огни в аквариуме – со свистом, гиканьем, девичьим визгом разошлась молодежь. Когото, кажется, отлупили в сквере, и оттуда долго слышался мат пополам со слезой.

Примечал Иван Алексеевич, что на танцы многие парни приходили в изрядном подпитии. Забегали часто и к нему перед танцами:

– Дед, дай стакан и корочку, если найдется!

Вздыхал тяжко Иван Алексеевич, ворчал на парней, но шел в сторожку и выносил стакан, шмат сала и краюху хлеба. Сам редко испытывал ночной голод, а харчи приносил вот для таких случаев. Не дай посуду и закуску – зайдут за угол, высосут из горлышка бутылку и воняющие водочным духом ввалятся на танцы.

«Ох, и много же пить стали, – думал Иван Алексеевич, наконец-то дождавшийся тишины. – Никогда прежде не пили так много на селе. Работа всю дурнину из головы выгоняла. И куда ни кинь, а все ж они – власти наши виноваты. Унижают мужика, труды его совсем обесценили, и откуда взяться интересу к земле? Пропал. Награждают орденами, грамотами, даже премии иной раз дают, а хозяином числят только на бумаге. К примеру, сын Миша и орден, и медали имеет, грамот не счесть за труд, а ругают, оштрафовали за то, что колхозных ягнят собственной коровой поднимал. Не верят, за хозяина не считают. И мужик, дурак, терпелив…»

О доле мужицкой часто и подолгу думал Иван Алексеевич, и нередко его мысли заходили в тупик: «Отчего так?» Засмотрится мужик широко распахнутыми глазами в голубое окно телевизора, отрешится от думок. Перед ним речи умные произносят, пляшут, поют, а то и просто кривляются.

По упитанным холеным физиономиям, толстым ляжкам и задам, красивым прическам и одежкам мужик догадывается, что все эти люди, наверное, сыто кушают, крепко спят и хорошо зарабатывают. И где-то там, в глубине простой души, вдруг ворохнется мыслишка: «А ведь все они, красивые и нарядные, живут за счет моего унижения. И они кушают не просто хлеб, а самую аппетитную его горбушку. Отчего так?»

Или, например, Ивану Алексеевичу не дает покоя одна и та же думка. Сколько он помнит, на колхозе всегда висел государственный долг. Как же колхоз, то есть людишки, могут быть должны всю жизнь государству?

Ради создания того же колхоза в годы коллективизации людей обобрали, а не сами они отдали нажитое. Отдавал тот, кому нечего кроме собственных ртов было отдавать. В войну опять же цвет мужицкий тягловый на защиту Родины побрали. Мужики на войне животы положили, бабы то же самое в колхозе военной поры. Постепенно мужик приходил в себя, подрастала молодь, колхоз начал разживаться, и тут на него повесили долг. Долг, если взял и не отдал – тогда да. А из села, не успеют корову подоить, молоковоз уже ждет, чтобы то молоко в город отвезти. Не успеет зерно на току полежать, вынутое из бункера комбайна, кричат, вези на элеватор. Овцу постричь не успели, а уже люди возле пресса хлопочут – шерсть в тюк запрессовать и отправить в город. Мало, говорят, наработали вы, потому на вас навесим долг. Отчего так?

Иногда красивые, приятно пахнущие люди появляются перед мужиком в натуральном виде. Они даже пожимают мужику руку, разговаривают с ним, но ближе оттого они мужику не становятся – все эти министры, артисты, писатели и прочие умники, произносящие громкие и правильные речи, якобы защищающие мужика от всяческой напасти, а ему, мужику, только работать хорошо надо и ни о чем не думать. Они же ему и подсказывают, как надо хорошо работать. Мудрено, однако!

Все лучшее испокон веков отбиралось у мужика, и испокон веков мужик был должен. Удивляла Ивана Алексеевича такая арифметика. Брали зерном, медом, мясом, шерстью, молоком. Платили, как и теперь, столько, сколько считали нужным. А в трудный час дело доходило до мяса и шкуры самого мужика. Тогда мужикова баба с малыми детьми начинала выть, предчувствуя беду неминучую. А мужик покорно бросал за плечо тощую котомку, давал своей бабе последний самый важный наказ – беречь детей – и шел кропить кровью ту самую землю, которую до последнего часа кропил потом. И хорошо, если после многих бед и лишений, битый-ломаный, тертый-крученый возвращался мужик к своей вконец обнищавшей и оголодавшей бабе с малыми детьми, а чаще – покорно ложился в землю и благословлял ее плодородие своим измученным телом. Несмотря на страдания, сопутствующие всей жизни мужика, почему-то лучший кусок никогда не попадал в неприхотливый мужицкий рот, познавший вкус коры, лебеды и прочего сора. Отчего так?

Страшно старику от тяжких мыслей. Страшно уже не за себя, а за внуков – за Ивана страшно. Ведь настала очередь его унижениям. Кровь он уже пролил, теперь у земли колотиться станет, а хозяином ее не будет.

Думал старик и смотрел с тоской на небо, по которому неспешно катилось желтое колесо луны.

* * *

Еще в прихожей, куда впустила их полненькая брюнеточка, с нежным подбородком и красивой смуглой шейкой в вырезе блузки, Иван понял, что живут здесь люди состоятельные. Хорошо и крепко пахло выделанной кожей и дорогими духами.

Следом за хозяйкой они вошли в большую, красиво обставленную мебелью комнату.

За столом сидели две девицы. Одна, худенькая до прозрачности, беленькая и на вид не более пятнадцати лет. У нее были огромные светло-серые глаза, длинные, небрежно крашенные ресницы и, кажется, не искусственные тени под глазами.

– Ба! Кого я вижу – Софа пожаловала! – услышал Иван за спиной чей-то слегка хрипловатый голос.

Иван оглянулся. Стоявшую у двери Соню теснил в комнату парень, да нет, мужчина лет тридцати трех – высокий, крепко сложенный, в голубой блузе без обычного ворота, с великолепной темной шевелюрой, сильно тронутой на висках сединой. И лицо его, если приглядеться, тоже было отмечено каким-то пороком или недугом.

– Софа, да ты не одна, браво! – он скользнул по лицу Ивана безжизненным взглядом синих глаз, так не вязавшимся с веселым голосом.

– Перестань дурачиться, Стас. – Соня, как показалось Ивану, посмотрела на мужчину жалобно, умоляюще.

Того, кого она назвала Стасом, гибко разминулся с Соней и оказался перед Иваном.

– Стас, старый друг Софы, – Стас с нажимом произнес последнее слово, тем самым, наверное, давая понять парню, что Соня ему более чем просто друг.

Иван пожал холодную, безжизненную, как и взгляд, руку Стаса и назвал себя.

– У Софы теперь два друга, и надо это дело обмыть! – Стас подошел к столу и, проливая вино на скатерть, принялся наполнять бокалы.

Соня куда-то ушла с хозяйкой. Стас подал Ивану бокал с вином и тому ничего не оставалось, как принять это молчаливое приглашение к выпивке. Остальные сами разобрали бокалы.

Стас потянулся своим бокалом к Ивану чокаться. Они встретились взглядами. Ивана еще раз удивили глаза Стаса, вернее, зрачки – огромные, они жгли своей чернотой и вместе с тем оставались безжизненными. Так может, наверное, смотреть большая и ядовитая змея. «А ведь он наркоман», – подумал Иван, медленно выпивая вино.

– Слушай, а ты и вправду служил в Афганистане или Сонька тебе цену набивает? – неожиданно спросил Борис, в упор глядя на Ивана.

– Служил.

– И много ты душманов уложил? – с издевкой спросил Стас, и теперь все смотрели на Ивана.

– Не считал.

– Вот даже как! – воскликнул Тимур. – Может, десять, а может, и двадцать?

У Стаса раздулись и побелели ноздри. Соня, улыбаясь, смотрела на него. Юная Алла испуганно взглянула на Ивана, торопливо закурила очередную сигарету и сделала несколько мелких глотков из бокала.

Потом все куда-то схлынули, и Иван остался в комнате вдвоем с ней.

– Слушай, Иван, кажется тебе надо бежать с этой хаты… Зачем ты сюда пришел?

Тот пожал плечами:

– Представь, сам не знаю, зачем я сюда пришел?

– Я тебе скажу, зачем тебя привела Сонька, чтобы Стасу досадить. Бросил он ее, другую нашел, вот она и решила ему доказать, мол, такими девочками не швыряются. Она его любит как кошка и даже может с тобой переспать, а любить будет только Стаса.

– Просветила, – пробормотал Иван, – но сама понимаешь, без нее мне уходить не резон – пришли вместе, а ушли врозь. А кто он, Стас?

– Как и все они – неудачник, – отмахнулась Алла. – Артист – трагик, только несостоявшийся. Тимур университет закончил, юристом работал, а потом увлекся… Борьку жалко, еще недавно спортом занимался и тоже увлекся…

– И чем же они увлеклись? – Иван догадывался о том, что ему ответит девушка.

– На игле они все – Стас приобщил. Не заметил, в ванную по очереди ходят? Слушай, где тебя Сонька откопала?

– В сельскохозяйственном институте.

– У вас там все такие? – насмешливо спросила Алла.

«И эта дуреха тоже что-то строит из себя», – подумал Иван и вслух, с нарочитым простодушием проговорил: – Наверное все, ведь мы там в основном сельские…

– Уходил бы ты, а? – похоже, эта девчушка жалела Ивана. – Хоть ты и Иван, но, наверно, хороший парень.

– А ты здесь почему?

– Я из-за Борьки – пропадет он с ними…

Какая-то посторонняя музыка враз забила проникновенный голос Тото, заполнив не только эту, но и соседние квартиры. Музыка разлеталась, кололась вдребезги, рушилась многоэтажным зданием, и едва лишь из этого шума-грома можно было выделить на слух хриплый вопль словно придушенного железобетонной плитой солиста.

– Началось, – упавшим голосом проговорила Алла.

– Что началось? – Иван выключил проигрыватель.

– Танцы начались, и можешь пойти посмотреть! – девушка озлобленно взглянула на Ивана. – У вас в сельскохозяйственном такого не увидишь…

А вскоре в квартире погас свет и бог знает, что там происходило, пока счастливые хозяева квартиры путешествовали по Европе…