Мысль в гармонии красок

В выставочном зале Ставропольского отделения Союза художников с успехом прошла персональная выставка кисловодчанина Евгения Горина.

Мы познакомились в конце восьмидесятых в мастерских Кисловодского художественного фонда. Евгения Горина называли счастливчиком. Он писал много и мощно с юности, получив богатый опыт у художников – отца и деда, а затем в Домах творчества и у корифеев российской живописи братьев Ткачевых, Загонека, Сидорова, Кугача, Глебова. К нему рано пришло признание после краевых и зональных выставок, когда он в совершенстве освоил натюрморт, пейзаж, портрет, многофигурные композиции. Но уже тогда в молодом художнике начал проявляться бунтарский дух, он нащупывал нетрадиционный стиль, сочетающий живописную технику Матисса и Кандинского и пространство Дали.

Худощавый, среднего роста, скуластый человек, с жилистыми большими руками рабочего. Мог бы затеряться в любой толпе. Если бы не серые глаза с острым, как бритва, азиатским разрезом. Они примечали каждую деталь жизни, неуловимую для остальных. Но вот с первой же встречи запомнилось виртуозное владение "всем" - графикой, акварелью, темперой, маслом и даже резьбой по дереву.

И вдруг в одночасье все погибло. Сгорели в пожаре десятки его полотен. Горин бросился восстанавливать утраченное – по памяти. И через два года вернул к жизни почти все! В первую очередь - пейзажи, как бы боясь навсегда потерять сполохи увиденного лично им вечернего зарева, осязаемую чистоту воздуха Кисловодского парка, счастливое уединение деревенской окраины, притягательный простор русских рек. И, конечно, свое программное полотно "Утро": алый бык, мчащийся по зеленому лугу, несущий радость и надежду...

В середине девяностых он неожиданно для всех на четыре года уезжает в Грецию. И там продолжает свое восхождение к вершинам мастерства.

Вместе с женой, гречанкой Майей, они поселились в самом центре Афин недалеко от Плаки, тесноватой улицы, – своего рода греческого Арбата. Тут кипела богемная жизнь, собирались на посиделки писатели и поэты, здесь же продавали картины художники. И он, быстро обучившись греческому языку, сразу стал своим в их среде. Талант Горина приметили владельцы художественных галерей, охотно скупали его полотна, а городская мэрия предоставила для его персональной выставки всю национальную галерею.

Греция поначалу поразила контрастами. То все жаром кипит, то погружается в безразличную меланхолию, днем все блещет яркостью красок, а ночью становится неразличимо черным. И многовековая история, казалось, постоянно ходит по пятам. Он часто брал с собой этюдник и отправлялся на Плаку писать. Однажды, бросив начатый этюд, принялся за другой, живо представив себе апостола Павла, проповедующего на Афинских холмах и впоследствии казненного. Идея его захватила. Так начало рождаться "Распятие" – одно из его будущих самых значительных полотен...

Стремительно накатился вечер, пора было паковать этюдник. Летняя изнуряющая жара сменилась освежающей прохладой, каскад олеандровых запахов с холмов Акрополя хлынул в долины под вздохи базуки и пение мандолин. Быстро темнело. Он запрокинул голову в черное небо. Вдруг ослепительно блеснула молния. И как прозрение: именно таким должно быть небо над Ним: суровым, безжалостным к убийцам, осыпающим на них град молний...

Его "Распятие" несколько аллегорическое, менее документальное, чем эмоциональное, чем-то сродни манерной картине "Несение креста" голландского живописца XV века Иеронима Босха. Только там властвует толпа, а тут стихия...

Рождается целый цикл таких полотен: "Сон паломника", "Три сестры", "Театр Иродион", где философское осмысление настоящего и прошедшего передается через опыт мировой живописи, поиск новых форм изображения – через экспрессию цвета.

Греция стала началом его нового творческого пути. То, к чему он шел долго на ощупь, вдруг проявилось, как тогда во вспышке молнии: мазок утверждает плоскость, с него начинается экспрессия линий и цвета и с ней в гармонии должна находиться мысль автора.

Холмы Ликавитоса и Акрополя с величественным храмом Парфенон, улица Монастыраки, остров Додеканес с милым вечно изумрудным уголком Липси вдохновили его на создание картин и пейзажей, где цвет существовал и мыслил. Наверное, поэтому так ценят Сезанна и Ван Гога: каждый мазок – движение мысли. Но Горин шел другим путем, придавая своему творчеству меньше яркости и больше смысловой окраски. Два-три цвета – и все. Спустя некоторое время понимаешь: парад красок был бы тут неуместен. О большом говорят немного. Таково полотно "Беженцы". Эта новая работа задумана была в Греции и выполнена после возвращения в Кисловодск... Зарево пожара, клубы черного дыма над взгорьем, на заднем плане – разбитые жилища и храмы, на переднем – группа обезумевших от горя людей, бредущих непонятно куда, смотрящих вперед ничего не видящими глазами... Работа выполнена в неярких тонах, точнее, в ней господствует почти один телесный цвет, как бы подчеркивающий ценность человеческой жизни.

"Я бы очень дорого дал за то, чтобы нарисовать стакан таким, каков он есть", – писал в свое время Пабло Пикассо. И живопись ушедшего в прошлое великого двадцатого века билась за утверждение такой истины. Сам Пикассо, Сарьян, Малевич, Филонов, другие авангардисты, оставили свой неповторимый след. Наш современник Евгений Константинович Горин продолжает славный путь мастеров.

***

Мы сидим в уютной мастерской художника в старом квартале Кисловодска, пьем чай и беседуем о будущем.

– Я мог бы снова вернуться в более благополучную Грецию, где черпал свое вдохновение, и там жить, – говорит он. – Но я россиянин. Мне дороги и костромские просторы, где родился, и старые кварталы Кисловодска, и степи Ставрополья, и горы Карачая. Они меня сделали тем, что я есть. И это я хочу отдать людям, живущим рядом со мной.