06:36, 8 сентября 2017 года

Что делал писатель Илья Сургучёв в оккупированном фашистами Париже

Лето 1939 года русский писатель-эмигрант Илья Сургучёв проводил на юге Франции, в небольшом курортном городке Жуан-ле-Пэне. Городок напоминал ему крымский Гурзуф: морская безбрежная синева, загорающие на пляже, набережная с пальмами, клумбы с белыми розами, оливковые, апельсиновые и лимонные деревья, снежные вершины Альп, отель «Провансаль», похожий на рыцарский замок. На пригорке окруженный соснами «Русский дом» отдыха для писателей и художников. О нем знала вся литературная эмиграция. В этом доме бывали многие писатели, осевшие в те годы во Франции. Нередко они жили в нем месяцами.

Сургучёв задержался на юге Франции до начала сентября. Над побережьем стоял зной. Французские крестьяне не могли нарадоваться, как тяжелеют гроздья, и готовились к сбору винограда.

Известие о конце мирной жизни и начале войны застало Сургучёва здесь, в Жуан-ле-Пэне 3 сентября 1939 года Франция объявила войну Германии. Это был ее ответ на нападение Германии на Польшу.

«И в течение двух суток, - вспоминал Сургучёв, - вся французская Ривьера опустела: веселый народ устремился под родные крыши».

Сургучёв, оставив Жуан-ле-Пэн, тоже вернулся в Париж, в небольшую квартирку на улице Корбера, из окна которой однажды он увидел притихшие вершины деревьев над железной дорогой, вышку Лионского вокзала, похожую «на плохой купол собора апостола Петра», опустившиеся над старыми, столетними парижскими домами сумерки. Увиденную 1 марта 1940 года картинку Сургучёв описал в дневнике. С этого дня он вел «Парижский дневник», правда, не всегда ежедневно, были и пропуски: «Никогда не писал дневников. Чувствую отвращение к этому сорту литературы, и вот наступают дни, когда чувствую, что надо писать дневник, что надо отмечать каждую черточку быстро и шумно летящей, взбесившейся жизни».

Он записывал увиденное на улицах, услышанное в магазинах и кафе, вспоминал прошлое. В годы войны дневник для стареющего русского писателя, которому в ту пору шел 60-й год, оставался практически единственной возможностью говорить с читателями. В дневниковых записях Сургучёва нашли отражение события парижской жизни 1940 - 1945 годов, его неожиданный взгляд на жизнь русских эмигрантов в оккупированном Париже.

До прихода немцев «Париж жил своей обычной жизнью: театральные премьеры, осенняя сессия парламента, новые моды, очередной крах банка, сенсационное похищение богатой американки, несколько романсов, несколько самоубийств», писал Илья Эренбург.

Продолжала выходить русская эмигрантская газета «Возрождение», в которой летом 1939 года, к 20-летию гибели царской семьи, Сургучёв напечатал первые главы повести «Детство Императора Николая II», сделав к ней небольшое примечание для читателей: «Полковник В.К. Оллонгрен – комендант города Севастополя (1902-1916). Бакинский градоначальник (1916 - 1917). Ныне – эмигрант, проживает на юге Франции». Сургучёв познакомился с Оллонгреном там же, на юге, в Жуан-ле-Пэне.

В основе повести записанный Сургучёвым устный рассказ Владимира Константиновича Оллонгрена о его мальчишеской судьбе и его матери Александре Петровне Оллонгрен, учительнице детей Александра III.

Отдельной книгой повесть впервые напечатает в Париже издательство «Возрождение» в 1953 году, через 35 лет после гибели царской семьи. По странному стечению обстоятельств убийство Николая II и членов его семьи должно было произойти вечером 16 июля 1918 года. Но большевики отложили казнь за полночь, так как в этот вечер в Екатеринбургском театре шел спектакль по пьесе И. Сургучёва «Осенние скрипки». Похоже, встреча Сургучёва с Оллонгреном была не случайной.

В России повесть увидит свет в 1992 году на страницах журнала «Бежин луг». В 1993 году ее опубликует «Роман-газета», в 1994 – «Московский журнал», в 1997 – журнал «Наука и жизнь». Повесть печаталась в сборниках «Николай II – последний царь» (1998), «Царские дети» (2005).

В 2008 году в издательстве «Царское дело» Санкт-Петербурга вышла необычная книга «Царская дружба». В нее вошли повесть И.Д. Сургучёва «Детство Императора Николая II» и документальная повесть «Царская дружба» А.В. Дьяковой. Алла Васильевна рассказала в ней о своих многолетних поисках героев книги И.Д. Сургучёва, о том, как сложились их судьбы. Эту книгу мне прислала внучка писателя Т.Н. Ильинская. Очерк Татьяны Николаевны «Что в имени тебе моем?» опубликован в приложении к этому изданию. Татьяна Николаевна писала: «Утрата Родины мучила деда, в глубине его творческих снов жила великая печаль, которая пронизывала все его произведения».

Но вернемся к событиям 1940 года. В понедельник 3 июня 1940 года Сургучёв присутствовал на обеде, устроенном в честь 15-й годовщины издания газеты «Возрождение». Сотрудничество Сургучёва с этим изданием, как установлено специалистами Ставропольской краевой универсальной научной библиотеки имени М.Ю. Лермонтова, началось в 1926 году и продолжалось четырнадцать лет, вплоть до его закрытия. 7 июня 1940 года вышел его последний номер. Известно 56 довоенных «возрожденческих» публикаций Сургучёва.

В тот день за юбилейным обедом сотрудники и постоянные авторы «Возрождения» услышали, как «бухнул гром» и «ахнул взрыв». Немецкие войска, начавшие 10 мая 1940 года наступление на Францию, в июне, используя тактику молниеносной войны, перешли к бомбардировкам Парижа. Присутствовавший на обеде Сургучёв вспоминал, как у всех сразу дрогнули руки.

Город погасил на улицах неоновые огни и погрузился в ночной мрак. Завыли сирены, и жильцы дома на улице Корбера, спасаясь от ночных бомбардировочных пожаров, впервые спустились в подвал. Сургучёв до последнего был уверен, что немцы не будут бросать бомбы на Париж, потому что Париж – музейный город. Сомневался и художник Пьер Флажело, друг Сургучёва: «Разве есть такая сила, которая может взять Париж? Французская армия непобедима, мой друг».

Но за неделю ситуация изменилась в корне: 10 июня 1940-го Сургучёв зашел в редакцию «Возрождения» и узнал, что контора и сам хозяин бежали в Нант. Издатель газеты нефтепромышленник А.О. Гукасов и ее главный редактор доктор физики Парижского университета Ю.Ф. Семёнов, прихватив кассу, оставили сотрудников газеты на произвол судьбы.

«Хозяин-мультимиллионер бежал, не оставив сотрудникам ни гроша. Мало того, он приказал выключить в редакции газ, чтобы сотрудники, храни Бог, не напились бы чаю из его воды и на его огне», - записал в дневнике Сургучёв.

Бежал из Парижа и П.Н. Милюков, бывший депутат Государственной Думы, министр иностранных дел в правительстве А.Ф. Керенского, а в 1940 году – главный редактор и издатель ежедневной газеты «Последние новости», или, как называли их в Париже, «Последние гадости». И тем не менее газета считалась самым читаемым печатным органом эмиграции. Газету ругали, но читали. В 30-х годах ХХ века тираж «Последних новостей» доходил до 30 тысяч экземпляров.

На юг Франции бежали не только эмигранты, бежали и французы. «Парижане бегут из Парижа, как из чужого города, не оглядываясь. Первый раз начинаю сомневаться во французском патриотизме», - напишет в дневнике Сургучёв. Они бежали, бросив Париж, который «видел тридцать французских королей, если не все сорок, двух императоров, Виктора Гюго, Эсмеральду и ее козочку». Бежало и французское правительство. Все ринулись к морю.

А писатели – русский Марк Алданов, немец Эрих Мария Ремарк, француз Антуан де Сент-Экзюпери, - оставив Париж, отправились за океан, в Америку...

Париж пустел на глазах Сургучёва не по дням и не по часам, а по минутам. Закрывались магазины: хозяева распродавали сыр камамбер по два франка. На Лионском вокзале 12 июня Сургучёв видел несметные очереди к поездам: чемоданы, корзины, собаки, коты, люди с запасами провизии, в особенности табака... «Над нашими головами промчался немецкий аэроплан с невероятной дерзостью, низко, чуть не зацепив крыши» - запись от 13 июня.

«Вдруг в одно прекрасное сияющее июньское утро весь Париж поехал... Сначала на автомобилях и автобусах, потом на всевозможных доселе невиданных экипажах и тележках. Потом пошли пешком, волоча за собою свое добро, детей, больных... Один Гойя был бы в состоянии зарисовать эту жуткую картину. Потом Париж весь почернел: горели подожженные отступающими склады бензина вокруг Парижа, и черная гарь покрыла толстым слоем чудесный город… Он весь опустел. Достаточно сказать, что в нашем доме из 70 квартир только шесть оказалось с жильцами. Все остальные обитатели дома панически бежали... Всякий заработок как у меня, так и у мужа прекратился», - вспоминала А.А. Кашина-Евреинова, актриса, писательница, жена известного русского и французского режиссера, драматурга, теоретика и историка театрального искусства, музыканта и художника Н.Н. Евреинова, с которым был дружен И.Д. Сургучёв. В РГАЛИ сохранились письма Ильи Дмитриевича к Николаю Николаевичу об их совместном служении Русскому театру в Париже.

«Вашу яркую одаренность и талантливость я признавал и устно, и, что еще доказательнее, печатно, за всеми буквами своей фамилии. На Ваших спектаклях я был пламенным зрителем...» - признавался Илья Дмитриевич Николаю Николаевичу в письме от 22 октября 1943 года.

Самая большая запись в дневнике Сургучёва за 14 июня 1940 года: на его глазах разворачивалась великая трагедия Франции. По авеню Гранд-Арме шли германские моторизованные части, по авеню Марсо – велосипедисты, шли через площадь Звезды – сердце Парижа. У Триумфальной арки первая остановка: к Могиле Неизвестного Солдата подъехал немецкий генерал, возложил корзину ранних астр с национальными французскими цветами и замер в отдании чести. А затем, как написал Сургучёв, «наступила самая страшная минута»: с Триумфальной арки, на стенах которой написаны все победы Наполеона (в том числе указаны Смоленск и Москва), с Триумфальной арки, под которой лежало тело Виктора Гюго, спустили трехцветный французский флаг. И вслед за ним взвился другой – со свастикой посередине. Французы плакали.

«В Европе началась новая эра», - напишет Сургучёв. И заметит с грустью: «Вишневый сад» продан».

А вот как отреагировал на вступление немецких войск в Париж еще один очевидец тех страшных дней - русский писатель-эмигрант Михаил Осоргин, выразив мысли и настроение всех своих соотечественников: «Что станется с Парижем? Ждет ли его долгая осада или волны только окружат его и прокатятся мимо? Мы едем проститься с Парижем, на случай что страх угонит нас к югу. С Парижем связана четверть века моей жизни, но лишь сейчас чувствую, каким близким стал мне этот чужой город».

Две трети Франции оказалось под контролем гитлеровцев. Не стало привычной парижской жизни. С 14 июня в Париже стал действовать комендантский час. В сентябре началась перепись оставшихся в Париже лиц еврейской национальности. Им разрешалось выходить на улицу только с нашивками на одежде. Комендант Парижа запретил издание русских газет. Умолкло радио. Единственный источник всех новостей - рынок Парижа. Торговка рыбой, у которой Сургучёв покупал судака, скрытно прошептала ему, что случилось самое ужасное: немцы перевели время на час вперед. А до войны было два времени: одно французское, другое немецкое.

По распоряжению немецкого командования полностью прекратили свою деятельность все эмигрантские организации. Еще до войны с СССР немцы создали свое управление по делам русской эмиграции во Франции.

По разным оценкам, в городе оставалось 32 тысячи русских, а по переписи 1936 года в Париже проживали 91577 человек. На чужбине, как напишет исследователь русского театрального Парижа Марина Литаврина, оказались 3500 актеров, 1800 художников (среди них и В.С. Барт, художник-авангардист, уроженец села Величаево Ставропольской губернии, покинувший Париж до его падения), 8000 музыкантов.

Осенью 40-го захолодало, пошли дожди, ветер задувал в окна... Зима и голод 40 и 41 годов в Париже напоминали времена Гражданской войны в России. В середине февраля в Париже начались снежные заносы, которые продолжались до глубокой весны. В столице не работало отопление, не было электричества.

«Темно и холодно, темно и голодно. Льдом веет от мертвых радиаторов отопления. Наглухо закрыты ставни окон, плотно затянуты занавески. На улице темно, так темно, как бывает только на море в бурю, в непроглядную осеннюю ночь. Лишь изредка слышны тяжелые шаги немецкого патруля. Их не спутать ни с какими другими шагами. Гитлеровец, даже если он один, всегда шагает в ногу с кем-то, как будто по команде», - писал русский врач Александр Рубакин.

«Голод, голод. Как живу, и сам не постигаю. И кругом все пустеет», - записал 12 июля 1940 года в «Парижском дневнике» русский писатель-эмигрант Николай Рощин.

«Есть нечего, нечего. Живу тем, что езжу в Севр к знакомому торговцу-французу, покупаю селедки и перепродаю их в лавочку Шишмана и знакомым. Покупаю три-пять кило по пятидесяти франков за кило, а продаю по двенадцати франков штука на круг. Шишман продает их по двадцати. Зарабатываю франков пятьдесят-семьдесят, на эти гроши на «черной бирже» ничего не купишь», - пишет Николай Рощин 23 сентября 1940 года.

Русские эмигранты устраивались в новой жизни, как могли: одни спекулировали на бензине, шинах, моторах, запасных частях, инструментах, другие шли в какое-нибудь предприятие, работающее на немцев, запасались бумажками о том, что работают у них кладовщиками, разносчиками, уборщиками, полотерами, грузчиками, истопниками... Это спасало от отправки на «добровольные» работы в Германию. Николая Рощина и его друга, русского писателя-эмигранта Михаила Струве, и еще 3000 русских эмигрантов, работавших в Париже по учреждениям немецкой «кригсмарине» (Военно-морского флота Германии. - Н.Б.), тоже спасли такие бумажки.

В квартире замерзали чернила. Мучил голод. Угасал Николай Евреинов: в войну перенес две тяжелые операции, последняя едва не закончилась летальным исходом. Голод, лишения, опасности той эпохи, ожидание ареста нашли отражение в книге Н. Евреинова «Памятник мимолетному» (Париж, 1953).

В такие минуты, проснувшись ночью, Сургучёв присаживался к пишущей машинке и предавался воспоминаниям.

«И опять перед глазами столица всех столиц, Санкт-Петербург, торжество русского гения и размаха. Набережные, единственные в мире, голубая жирная Нева, морской йодистый воздух, гениальные перспективы, барственность улиц, великодержавная неторопливость жизни, северная окраска природы, леса Павловска и Петергофа и все флаги, прибывавшие в гости по балтическим волнам», - выстукивал на машинке Илья Дмитриевич.

В условиях гитлеровской цензуры французские театры, которым нужна публика, попросту не работали. Сначала последовали чистки театральных трупп, запрет играть на сцене артистам-евреям. Прекратило существование организационно-творческое объединение «Картель». Вместе с ним умерло величие французской сцены. И это, писал Н. Евреинов, «одна из богатейших жертв, какую завершила Смерть к концу войны 1939 - 1945 гг.». Что уж тут говорить о Русском театре? Весной 41-го сыгран единственный спектакль по пьесам Н. Евреинова «Степик и Манюрочка», «В кулисах души», «Веселая смерть».

Нападение Германии на Советский Союз в 1941 году, последовавшая затем речь «Большевизм и человечество» по французскому радио 76-летнего писателя Д.С. Мережковского, в которой он говорил о «подвиге, взятом на себя Германией в Святом Крестовом походе против большевизма», раскололо русскую эмиграцию в Париже. Большинство эмигрантов отвернулось от Мережковского, который, по воспоминаниям И. Одоевской, «до его последнего дня оставался лютым врагом Гитлера, ненавидя и презирая его по-прежнему.., считал его гнусным, невежественным ничтожеством, полупомешанным к тому же». Однако клеймо «коллаборациониста» так и осталось на Дмитрии Сергеевиче. Мережковский скончался в оккупированном Париже 9 декабря 1941 года. Проводить его в последний путь в русской церкви на улице Дарю пришли всего несколько человек. Похоронили писателя на русском кладбище в Сент-Женевьев де Буа.

Другой русский писатель-эмигрант, Юрий Терапиано, находившийся в больнице в момент выступления Мережковского по радио, рассказывал, какие ужасные минуты пережил он там, когда большинство пациентов самых разных национальностей, выслушав это радиообращение, открыто выразили ему как русскому свое презрение. «У вас что, все такие предатели?» - спрашивали его.

А вот как отреагировал на нападение Германии на Советский Союз Сургучёв: «Когда 22 числа я наклонился над газетой и прочитал, что началась война с Россией, у меня на мгновение, как от недоедания, закружилась голова. Сон? Бред? Непроизвольные представления?.. Читаю и не понимаю: перестал понимать слова, напечатанные латинским шрифтом». И далее: «Одна молитва вырывается из души: «Господи, сохрани голову. Господи, не потемни голову, продли еще немного дни, дай дыхнуть запахом ставропольских каштанов...». И Париж Сургучёву казался в тот день иным, и фонари, и вход в метро, и театральный фасад Лионского вокзала... У писателя было такое ощущение, будто проснулся после долгого летаргического сна. Все как-то странно отдалилось и ушло в историческую перспективу: и университет, и памятник Петру I, и собор Василия Блаженного, и Немирович-Данченко, и покойный друг Иван Лукаш, и отец, и огонь родного дома, «что уберегли среди вихря, среди бурана, среди вьюг».

Русская писательница-эмигрантка Нина Берберова тоже оказалась в оккупированном немцами Париже. 24 июня 1941 года она записала в своем дневнике: «В день 22 июня в Париже немцами были арестованы русские эмигранты, около 150 человек. Главным образом «видные», но есть «невидные». Они арестованы как «русские»: «правые» и «левые»; среди них Фондаминский, адвокат Филоненко, Зеелер и др.».

Запись в дневнике Сургучёва за 4 августа 1941 года: «Воспоминания, воспоминания... Париж спит крепким сном, а Россия горит, трещат города, великая страна в костре... Спит Париж... Не сплю я да часы, мертво отбивающие свои короткие цифры».

Русский поэт-эмигрант Юрий Софиев писал: «Надо сказать, что в тот день, когда фашисты неожиданно, подло и коварно напали на Россию, в тот день русская эмиграция фактически перестала существовать. За рубежом осталась масса русских людей, охваченных печалью за беду, которая обрушилась на их родину».

После нападения Германии на Советский Союз по распоряжению коменданта Парижа от 28 августа 1941 года запрещена деятельность 800 русских культурных, образовательных и благотворительных центров, «под особый контроль» взяты проживавшие в Париже русские эмигранты, арестованы триста видных русских эмигрантов, запрещены представления русских, английских и американских пьес. «...Ужасен удел художника, который непонятен, которого поймут только через сто лет. Сервантес, окончив Дон-Кихота, лег спать не поужинавши. Не потому, что ему запрещал режим, а потому, что есть было нечего», - писал Сургучёв.

В Париже наступили такие же времена, как и для Сервантеса. Полностью замерла литературная, театральная и общественная жизнь русского Парижа: умолкли голоса поэтов, перестали издаваться газеты и журналы, литераторы не собирались в квартире Зинаиды Гиппиус на собрания «Зеленой лампы», не стало привычных встреч в парижских кафе... С наступлением вечера темнели окна парижских домов, занавешенные тяжелыми шторами, пустели улицы. Полуобморочная тишина убивала насыщенную эмигрантскую жизнь Парижа.

Не все деятели литературы и искусства покинули Париж. Не все покинули сцену Парижа. В лучшем положении оказались те, кто был вне Парижа, в худшем оказались те, кто остался в Париже: они прятались по квартирам, их мучила нужда, их преследовал страх. Потом в Париже наступили голодные времена. Русский писатель Юрий Терапиано вспоминал: «В голодном Париже, оккупированном немцами, во время необыкновенно холодной зимы, когда в России бои шли под самой Москвой, русские литературные круги были разобщены и подавлены заботами материальной жизни. Русских газет в Париже тогда не было. О событиях в эмигрантской жизни узнавали случайно от знакомых, изредка – из французских газет, часто с большим опозданием».

Когда гитлеровская администрация пожелала начать в столице театральную жизнь, превратив Париж снова в город-праздник, «один за другим стали открываться кабаре и маленькие театрики». Рассказывая о литературной жизни оккупированного Парижа, Н. Евреинов вспоминал, что «немецкие власти заявили без обиняков»: если французские актеры хотят выжить, «пусть скорее откроют двери театров». Кормить французов немцы не собирались. И первыми открылись французские театры Opera, Opera Comigue, Comedie Francaise, Odeon. Но интереса у публики нет. «Печной горшок» ей важнее, замечает Сургучёв, «в нем пищу ты себе варишь».

Что эмиграция могла сделать в этих условиях, спрашивал себя Сургучёв. Куда она бросит силы? И есть ли у нее силы? У русских актеров, режиссеров, писателей, художников, музыкантов, как и у французских, выбора тоже не было. И когда последовало разрешение оккупационных властей, в ноябре 42-го в зале Гужон, близ Елисейских Полей, открылся русский Театр без занавеса, а в октябре 43-го для Театра русской драмы был снят зал в жилом районе Трокадеро с видом на Эйфелеву башню.

«В такой атмосфере все действительно выглядело бы «успешно», если бы не оккупационный режим театральной деятельности: комендантский час, т. е. окончание спектакля до 11 часов, чтобы публика успела на «последнее метро», запрет появляться на сцене актерам еврейского происхождения, обязательная цензура пьес и посещение цензорами уже идущих спектаклей и т. д.», - пишет М. Литаврина.

В правление Театра русской драмы входил известный танцовщик Сергей Лифарь. На пост главного режиссера приглашен Николай Евреинов. В Театре русской драмы ставили русскую классику: Грибоедова, Островского, Л. Толстого, Чехова...

Среди организаторов Театра без занавеса режиссер Юрий Загребальский, драматург Илья Сургучёв, спектакли по пьесам которого принесли ему в первый год до полумиллиона царских рублей, до войны шли на сценах всех европейских театров, за двадцать лет жизни во Франции так и не смог добиться права на работу: «Великодушная республика дала мне право убежища и вместе с тем право подохнуть с голоду». А после оккупации Парижа положение русских оказалось еще тяжелее. В бедственном положении оказались все: журналисты, писатели, артисты. «Пришлось объединяться, - писал Сургучёв. - В объединении сила. Так или иначе, худо или бедно, создалось объединение русских журналистов. Потом включили в него артистов... Спаслись. Не подохли с голоду». Первый же спектакль принес русским артистам сбор 30 тысяч франков.

По многочисленным воспоминаниям современников Сургучёва, объединение русских журналистов, писателей, художников и актеров, Театр без занавеса в самые трудные 1942 - 1944 годы спас от голодной смерти актеров, художников, музыкантов, писателей, журналистов и их семьи. Продовольственные карточки новая власть ввела в октябре 1940 года и выдавала их только тем, кто работал. Сургучёв шел на всевозможные ухищрения, чтобы в театре работало как можно больше людей. По свидетельству современников, при театре была создана театральная студия для начинающих, в репертуаре которой спектакли по рассказам А. Чехова, оперные отрывки из «Онегина», «Травиаты». На сцене Театра без занавеса в эти годы поставлены водевили, скетчи, миниатюры, балетные интермедии, одноактные оперетки. В сезон 1943-1944 годов Театр без занавеса дал 50 представлений из 12 различных постановок. По оценке Н. Евреинова, Театр без занавеса «был на одну треть театром миниатюр, на другую треть мюзик-холлом и на третью треть – концертным залом, а заодно и эстрадой для декламационных выступлений и чтения всякого рода рассказов». Сургучёв, отмечал А. Шик в статье «Русские эмигранты в мировом театре драмы и комедии», выступал как чтец и конферансье: читал свои рассказы, играл роль барина в пьесе А. Аверченко «Старики». Сургучёв, утверждали современники, не мог жить без театра.

«Мирная жизнь, - писал Илья Дмитриевич, - тормозит акты насилия, убийства, зверства, лжи, грабежа, обмана, подкупа и разрушения». Театр для Сургучёва во все времена являлся оазисом мирной жизни. После войн, революций, которые выпали на его долю, он потерял все: родных, переписка с которыми оборвалась в 37-м, театр, родной город, Россию. Русский театр в оккупированном Париже для писателя, для русских эмигрантов оставался, пожалуй, единственным средством сохранения своей русской самобытности, русского языка, русской литературы...

«И если у эмиграции сохранилось лицо, - писал Сургучёв, - то это лицо дано ей русским искусством, которое мы вывезли из благодатной сени Императорских театров. И где большевистские «Борисы Годуновы», «Русланы», «Князи Игори», «Спящие красавицы», где большевистская шестая Патетическая симфония, где испанское каприччио, где, наконец, очаровательный «Щелкунчик», где Островский, где тот же Толстой, которого большевики в два счета отправили бы в китайскую парикмахерскую, осмелься он о них сказать хотя бы одну сотую того, что он говорил о Романовых, об Империи?».

Театр без занавеса закрылся в апреле, Театр русской драмы – в июле 1944 года. До 25 августа – дня освобождения Парижа – оставался месяц.

Закрытие двух русских театров в Париже стало трагедией для их организаторов и актеров: после разгрома Германии их обвинят в сотрудничестве с немецкими властями, и не только их.

После освобождения Париж погряз в доносах. Писали сосед на соседа, врач на врача, видя в нем конкурента, консьержки, недовольные жильцами, друг с другом сводили счеты домохозяйки, лавочники с задолжавшими им покупателями, шахматисты, любители рыбной ловли... Илья Эренбург вспоминал предвоенный сороковой год, когда в Париже «арестовывали по спискам, по доносам, по наитию. Один преступник поднял кулак, другой насвистывал «Интернационал», третий повесил у себя изображение Кремля...». В сорок четвертом и сорок пятом все повторилось. Правда, обвинения были другими: жил в оккупированном немцами Париже и почему-то выжил.

Писатель Марк Алданов, который, как сказано выше, в годы Второй мировой войны жил в США, на территорию которых не упало ни одной бомбы, преподавал русский язык в Корнеллском и Колорадском (Боулдер) университетах, писал Марку Вишняку, бывшему секретарю Учредительного собрания и редактору журнала «Современные записки»: «О русских в Париже известий нет. Воображаю, как трясутся теперь Гиппиус, Берберова, Сургучёв и Шмелёв».

В 1944 году редколлегия «Нового журнала», издававшегося в Нью-Йорке по инициативе Алданова, приняла решение «бойкотировать писателей, сотрудничавших с гитлеровцами, не печатать их и не рецензировать, избегать упоминаний их имен в обзорных статьях». Это решение оставалось в силе и в первые послевоенные годы. Его не одобряли многие в русской колонии во Франции. По их мнению, прожить несколько лет в условиях оккупации без средств к существованию и никак не соприкасаться с нацистскими властями было почти невозможно. Любой контакт с «новой властью» мог быть истолкован как сотрудничество.

В январе 1945 года в нью-йоркском «Новом русском слове» была напечатана статья свояка Алданова, библиографа и публициста Якова Полонского «Сотрудники Гитлера», в которой был опубликован длинный список русских эмигрантов, запятнавших себя сотрудничеством с нацистами. Наряду с именами Мережковского, Гиппиус, Сургучёва, Лифаря, Ильина в нем были названы Николас фон Макеев (именно так) и Берберова-Макеева. Попал в этот список и русский поэт-эмигрант Георгий Иванов.

«К сожалению, как и два года тому назад, я бессилен оправдаться в поступках, которых не совершал... - писал Иванов в Ниццу Алданову. - Я не служил у немцев, не доносил (на меня доносили, но это как будто другое дело), не напечатал с начала войны нигде ни на каком языке ни одной строчки, не имел не только немецких протекций, но и просто знакомств, чему одно из доказательств, что в 1943 году я был выброшен из собственного дома военными властями, а имущество мое сперва реквизировано, а затем уворовано ими же».

Только список почему-то был коротким. Из этого можно предположить, что Алданов и его американское окружение сводили счеты с русской эмиграцией в Париже. Характерен в этом плане ответ Алданова на письмо Иванова: «Насколько мне известно, никто Вас не обвинял в том, что Вы «служили» у немцев, «доносили» им или печатались в их изданиях. Опять-таки, насколько мне известно, говорили только, что Вы числились в Сургучёвском союзе...». Сургучёвским союзом писателей Алданов называл объединение русских деятелей литературы и искусства, созданное в оккупированном Париже. Сургучёв возглавлял в нем писательскую, а затем и театральную секции.

3 августа 1945 года газета «Русские новости», не скрывая радости, сообщила об аресте Сургучёва: «Ярый поклонник антибольшевистской идеологии, человек, лично близкий к Жеребкову, Сургучёв был одним из столпов его газеты с первых же ее номеров».

Юрий Жеребков, уроженец города Новочеркасска, при немецкой оккупации Парижа возглавлял комитет взаимопомощи русских беженцев во Франции, затем – управление по делам русских эмигрантов. Под вывеской этого ведомства он возобновил издание газеты «Парижский вестник», издававшейся в Париже русской эмиграцией в 1910-1914 (издатель В. Белой), в 1925-1926 годах (при поддержке советского посольства). Жеребков, использовав старое название, издавал «Парижский вестник» с 14 июня 1942 года по 12 августа 1944 года. Привлек к сотрудничеству живших в Париже писателей Ивана Шмелёва, Илью Сургучёва, поэтов Валентина Горянского, Георгия Евангулова, Николая Туроверова, философа Георгия Мейера, художника Александра Бенуа, балетмейстера Сергея Лифаря. На страницах «Парижского вестника» напечатаны некоторые главки из «Парижского дневника» Сургучёва.

Противники Сургучёва утверждали, что арестован Илья Дмитриевич «именно за эти фельетоны, восхвалявшие немцев и глубоко враждебные Франции». «Его досье, - писали они, - передано судебным властям, и процесс Сургучёва состоится в недалеком будущем. В ожидании его заключенный находится в тюрьме Френ».

Дневниковая запись за 16 мая 1945 года: «Наконец меня вызвали, и я поднялся с отчетливым чувством школьника, вызванного к экзаменационному столу. Привели к какому-то господину, сидевшему за столом. Господин коротко и неодобрительно взглянул на меня и пригласил сесть. Перед ним лежало досье».

«Господин» спросил Сургучёва, работал ли он «в такой-то газете». Речь, видимо, шла о «Парижском вестнике». И, получив утвердительный ответ, спросил, писал ли он «вот эту фразу»... «И господин прочитал какую-то французскую фразу, в которой, несмотря на корявый перевод, я узнал себя». «А вот это вы писали?» - «Писал». - «А это?» - «И это писал».

«И господин как-то внутренне просветлел: он, очевидно, рассчитывал на отрицания, на отпирательство, а тут все потекло как по маслу. Я почувствовал, что человек проникается ко мне симпатией. И вдруг он улыбнулся и совсем иначе посмотрел на меня, и мы, кажется, впервые увидели друг друга. Вокруг кипела странно напряженная жизнь – иногда появлялись городовые в пелеринах и в кепках, и было какое-то неслияние масла и воды. Мы долго разговаривали, курили, и вдруг его вызвали к телефону. Когда он ушел, я приподнял кусочек бумаги и увидел, что она подписана известным русским врачом, который часто печатает в газетах объявления о своей лаборатории», - написал Сургучёв 16 мая 1945 года. И краска стыда залила ему лицо: «Это был донос, невероятный, неожиданный, необъяснимый, дикопровинциальный, болезненный». Да и с этим врачом Сургучёв никогда не был знаком. Что же такого он мог процитировать из дневника Сургучёва?

Может быть, вот это: «Французская газета, недобросовестная, продажная, принесла много зла своей стране». Или вот это: «Во Франции продается все, начиная от голосов за того или иного депутата». Возможно, вот это: «Только в Париже, где бесчестье длится двадцать четыре часа, возможны были такие вещи». Ну а за такое можно и в тюрьму угодить: «Могила Неизвестного Солдата – это самая дикая и фальшивая нота демократической Европы». Или за такое: «Любовь к дому, неистребимая, несмотря ни на какие Парижи, ни на какие Елисейские Поля, прорывается в какой-то милой, но только мной, только моим сердцем рожденной мелодии, и я знаю: так начинается музыка. В сердце всякого человека стоит музыкальный ящичек. Всякий может вспомнить свой Ставрополь и, вспомнив, запоет и, может быть, лучше слов для нас сейчас нет: «Как я далеко от дома!..» И каждый вспоминает, что даже свиньи в доме отца его ели лучше, чем он ест здесь, на Елисейских Полях».

В книге «Памятник мимолетному», изданной в 1953 году в Париже, Николай Евреинов писал: «Ничтожными кажутся жертвы военного опустошения, какие принесены в жертву русскими артистами в Париже, по сравнению с опустошением в рядах талантливой братии, работавшей в Париже, которое война внесла при своем окончании: обвиненные по доносам в «сотрудничестве» с немцами наши щедрые меценаты – Павел Альбертович Юршевич, Григорий Григорьевич Беридзе и такой высокопросвещенный покровитель сценического искусства, как всемирно прославившийся Сергей Лифарь - были вместе с другими товарищами по несчастью (драматургом Ильей Сургучёвым, Н.Д. Янчевским и некоторыми другими) посажены в тюрьму или просто изъяты из театральной работы во Франции и, тем самым, как бы ошельмованы в глазах их почитателей».

Как тут не вспомнить тезис о том, что история русской литературы, подобно истории самой России, полна трагизма и крутых поворотов?!

Тогда, после войны, противникам Сургучёва не удалось повесить на него обвинения: в газетных публикациях под заглавием «Парижский дневник» французское правосудие не нашло криминала, и потому его тихо отпустили. А разрозненные публикации «Парижского дневника» напечатаны впервые в России отдельной книгой в 2015 году. А их автор предстал в ней как блестящий публицист.

Вот мнение доктора филологических наук профессора кафедры журналистики историко-филологического факультета Марийского государственного университета А.Т. Липатова: «...Политические амбиции порой могут затмевать очевидные факты: не прислуживал Сургучёв гитлеровским оккупантам; все его творчество и человеческие деяния были направлены на создание оставшимся в Париже собратьям по перу элементарной возможности выжить в условиях оккупационного режима; многих он буквально спас от голодной смерти. Время расставляет все на свои места, и современные ученые уже по-новому смотрят на личность Ильи Сургучёва и его творчество», - пишет Александр Тихонович Липатов.

Сургучёв, как и все русские эмигранты, не представлял, что произойдет в далеком будущем, когда он вернется в Россию стихами, и не знал, под какой ослепительный прожектор истории попадет когда-нибудь... А тогда, в 45-м, он всего лишь хотел вернуться «по снегу русскому, домой». Вернуться в дом под зеленой крышей на Первой Ясеновской.

§§§

Утром шел в читальный зал Ставропольской краевой универсальной научной библиотеки имени М.Ю. Лермонтова. И неожиданно для себя увидел идеальное место для бюста И. Сургучёва – зеленая лужайка в парке «Центральный» (до революции – Воронцовский сад), где встречаются герои пьесы И. Сургучёва «Осенние скрипки». Напротив – бюст М. Горького, писателя, который заметил, одобрил и ввел в русскую литературу И. Сургучёва.

Николай БЛОХИН
«Сургучёв в Париже»
Газета «Ставропольская правда»
8 сентября 2017 года