Исповедь матери

Светлой памяти сына Алексея Коняхина посвящается. Елена Триль

(Отрывок из повести)

Мой сын жил в нескольких измерениях. Мне известны две – бого-словская и светская – в его философских взглядах. Об этом рассказ ниже.

Сын ушел из жизни, когда ему было 26. Самое непостижимое для меня есть и будет, что Алеша не столько предчувствовал свой уход, но, по моему предположению, знал…

Объяснить логически такое невозможно. Порой жизненные коллизии необъяснимы, как и многие факты и артефакты бытия. Может, потому, что сама тайна жизни – непостижимый скреп Создателя. На нем-то и держится управляемая Им вселенная.

Ведь мы, люди, тоже миры. И в каждом из нас есть свои вселенные. Они не исчезают, они живут в памяти земной и небесной.

Мои рассуждения и даже ощущения и подтолкнули к исповеди. Идея книги родилась не сразу. Живущая во мне боль утраты вызывала острое желание оставить память о сыне. По моим ощущениям, аура Алеши бессмертна. Я даже мысленно иногда разговариваю с ним.

Моя исповедь – попытка охватить круг воззрений Алеши. Я горжусь тем, что подарила жизнь человеку, и бесконечно мучительно ощущаю боль его утраты. Но в моей боли присутствует свет. Пусть простят меня люди, но, по моим ощущениям, Алеша был пропитан непонятной мне какой-то космической энергией. Тогда да и сейчас удивляет его необъятность и поистине контрастность нравственно-этических, философско-религиозных взглядов.

Часто сама себе задавала вопрос: как у него хватает времени на все? Ответа, разумеется, не находила. Но, анализируя, приходила к абстрактной мысли, что сама единица времени хранит свои секреты. По моим предположениям получалось, что для таких, как Алеша, секунда по своей насыщенности могла превратиться в вечность. Может, потому такие люди (а их немало на земле) за короткий промежуток жизни успевали и успевают поднять неподъемные духовные грузы в одиночку. О них обычно говорят: да, он сделал то, что хватило бы на десятерых.

Сын оставил свои размышления в книгах и рукописях. В его трудах содержатся оригинальные взгляды на философию, экономику и религию.

Участие Алеши во Всероссийском научном конкурсе студенческих работ было для меня неожиданно.

Организаторы конкурса – Министерство образования страны и МГУ.

Накануне отъезда сына поинтересовалась темой. Услышала чуть насмешливый, но уверенно-бодрый голос:

– Тему, мама, разработал чуть драчливую: «Пушкин и Кавказ». Полемические аспекты интерпретации «Кавказского пленника».

Робко спросила:

– Сынок, а разве Пушкин нуждается в полемике?

– Еще как! – задорно отозвался Алеша. – Поэт проживает, нет, живет среди нас в нашей демократическо-капиталистической стране по своим законам. Пойми, моя полемика не в адрес гения, а в адрес интерпретаторов.

– А полемику, сынок, никто не любит. Ни тогда, ни сейчас, в демократическое время.

Он мгновенно отреагировал:

– Но демократия, мама, без полемики – надувная софистика шоуменов. Хвалебные шарики говорунов всех веков без доказательств всегда разрываются.

– А твой?! – вырвалось у меня.

Лучезарно блеснув глазами, сын каким-то почти незнакомым мягко-густым баритоном чуть нараспев ответил:

– А мой, мама, чуточку научный шарик не лопнет: в нем логика исторических доказательств. Он взлетит!

Полемический «научный шарик», запущенный моим студентом, действительно взлетел. Домой Алеша вернулся с Пушкинской медалью. Своей наградой гордился, но не упивался. Невидимая могучая сила увлечений своим мощным потоком влекла и поднимала его, расширяя необъятные пути исследований.

Обо всем не расскажешь, потому что моя интерпретация философско-аналитических работ сына не откроет и сотой доли глубины его воззрений.

Считаю, что литература – тоже религия духа землян.

Потому еще раз хочу остановиться на Пушкине.

Наш разговор происходил уже не со студентом-конкурсантом, а с деканом.

Жил сын в Ставрополе и часто бывал дома. В один из таких приездов мой декан без обиняков тихо спросил:

– А ты знаешь, мама, о Пушкине говорят, что он «наше все». Слышала?

Я утвердительно кивнула. Сын тихо переспросил:

– И ты согласна с таким банальным обобщением?

– Почему банальным?! – возмутилась я.

– Да потому, – почти выкрикнул сын, – что «всем» может быть только Он, – Алеша вытянутой рукой показал вверх: – Только Он! – Уже раздумчиво продолжил: – По-моему, я так ощущаю, что Пушкин – наш, славяно-русский земной дух мысли. В его творчестве ощущается космическая мелодичность Творца.

Я как будто впервые заметила изменения в Алеше. Нет, нет! Для меня сын был тот же, что на портрете. Да нет, уже не тот и не другой. Но какой?.. Жизнь, меняя всех и все вокруг, не способна изменить очарование новизны ребенка, что живет где-то внутри матери.

Бывший конкурсант-медалист смолк. В наступившей тишине мой уже декан, но все же мальчик взволнованно спросил:

– Слышишь скворца?

– Да, Алеша. Он где-то рядом живет, с нами рядом.

– Как Пушкин! – отреагировал сын.

Я вслушалась в пение птицы.

На вечернем всплеске закатных лучей высвистывал свои мелодии скворец. Певуна не было видно, но очарованность его трелей пронзала, завораживала.

На вечерне-весеннем скворцовом фоне Алеша уже угрюмо-отрешенно продолжил:

– О Пушкине читал «факт абсурда» в журнале. Пишут, что поэт по какой-то загадочной причине труднопереводимый на другие языки. Автор утверждает, что стиль поэта загадочно-нераскрываем для Европы, потому не особо любим там. А вообще, мама, нашу Россию почему-то забугорные эстеты издавна считают страной загадок. Потому, вероятно, библейскую напевность пушкинской поэзии далеко не все европейские зоилы почитают. Хотя и там имеются и его переводы, и даже памятники. Но странный факт абсурда труднопереводимости – тоже тайна Пушкина. Мне это почти непонятно. Может, потому, что российская наша духовность сакральна. В такой суровой российской сакральности и прожил свои 37 годочков Александр Сергеевич. Прожил как бы в безумном карнавале масок. Заметь, мама, в азартной жизненной игре проигрышей поэт жил почти без праздных наслаждений. А дуэль – вроде бы как следствие закономерности его судьбы. Конечно, «наше все» страдал от ревности. Еще бы! И я бы ревновал Натали. Но иная, социальная дуэль сразила поэта. Отелловская ревность, конечно, сыграла свою роль. Она – следствие. Но главная причина в другом. Пушкин сгорал в ином российском огне.

– В каком ином огне?

– А в старом древнем кострище головотяпства. Осмелюсь и я предположить, что противоречивость морали и законов и сейчас бы взрывало ум Пушкина. Об этом говорил я в моей полемике. Тогда своим «Кавказским пленником» поэт дал недоброжелателям повод почти для дикого осмеяния. В невероятно сложном взрывном состоянии жил и творил гений. Конечно, поэт сгорал на кострище своей судьбы. Совсем не случайно Пушкин молитвенно как-то выдохнул: «Не дай мне бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума».

Алеша молча ходил по комнате, резко остановился, уже иным голосом продолжил:

– И заметь, мама, что великий страдалец лицемерного и порочно-лживого царского света в своем сакральном выдохе обращается не к царю или лицейскому другу, а к Богу… – Через паузу обмолвился: – Я преклоняюсь перед этим «выдохом» гения и как молитву повторяю этот стих. Как

молитву. Возможно, и я ошибаюсь в своих гипотезах. Возможно… Да нет! Аполлон Григорьев прав! По-земному прав. Пушкин действительно «наше все», но только после Того, Кто создал все.

В тот день за чаем Алеша вновь вернулся к Пушкину.

– Жизнь и творчество нашего гения прошли через палящий огонь мысли, где-то приблизились к очистительным понятиям молитв. Генетика духа поэта и гражданина, конечно, тайна. Эту тайну он унес с собой. Об этом, как известно, обронил Достоевский. Кстати, мама, ты согласна с иной, тоже классической формулой Достоевского, что красота спасет мир? В трех словах гигантский подтекст. В трех словах формула вечности. Думаю, – размышлял Алеша, – заявление Федора Михайловича даже не формула, а притча. Библейский стих из трех русских слов. Так ты согласна, что красота действительно спасет мир?

Вопрос был задан, как говорят, в лоб, но уже с теплотой в голосе, по-родственному. Но в нем угадывался уже азартно-дуэльный выстрел подвоха. И я осторожно, соблюдая правила нашей «дуэли», ответила:

– Сынок, пусть простит меня Федор Михайлович. Свою формулу спасения он выдал всем на века, чтобы нас, людей, приостановить от варварского разрушения красоты настоящего и особенно прошлого. Мы часто не сберегаем прошлого. Стараемся зачеркнуть, взорвать, забыть. А ушедшее время не всегда прощает агрессию настоящего. И по-моему, Алеша, мир спасет доброта красоты. Возможно, об этом и говорил Достоевский. Плоды доброты очищают нашу агрессию. А красота, как молодость, бывает часто и агрессивна. Что, не так?

Сын тогда расшифровал мой приемчик, с улыбкой возразил:

– Намек понял. Уразумел. Но в основном ты почти права, мама. Концепция твоих доводов убедительна. В своих философских набросках я тоже выдвигал именно такую же гипотезу о красоте и доброте и об искусе плодов греха. Но мои наброски с проблесками гипотез где-то затерялись. Не нахожу.

Через небольшую паузу Алеша продолжил:

– Ладно, давай отойдем от темы. Она неисчерпаема.

Он замолк. Но через несколько секунд, противореча самому себе (видимо, «закрытая» тема не закрывалась), опять горячо заговорил:

– О гениях, мама, говорят и спорят исследователи веками. И часто ошибаются. Да и сами гении, случалось, тоже делали промахи. Возьмем Пушкина. Ведь он, по моим анализам, тоже грешил. Ну, не смотри так врачебно. К примеру, его Иван Грозный показан вскользь, как жестокий правитель. Да, Грозный был, увы, таким. Темное немилостивое детство оставило свой след жестокости. Но первый русский царь был еще и христианским философом, и просветителем европейского разлива. Обогатил Россию не меньше, чем Петр. Но Петр тоже был жесток, как и Грозный. А царя Петра Пушкин боготворил и любил. Очень.

Сын говорил увлеченно. Перебивать его не хотелось, но я все же спросила:

– Алеша, разве у Пушкина есть работа об Иване Грозном?

– Нет, мама. Такой отдельной работы наш гений не сотворил. Но в «Борисе Годунове» Грозный незримо является. Царь Иван, мама, упоминается много раз, и не по-доброму. Доброта, мама, и тогда, и сейчас не всех спасала, потому что имеет свое коварство.

– А что же нас спасет, Алеша. Что? Без доброты-то жить нельзя!

– Но ведь живут же! А спасает, ты же знаешь, даже порой не твоя медицина. Зачастую веками святые слова молитв произносят все, даже «добренькие» казнокрады для очищения своей бедной душонки от богатства нечистого..

– А разве им, Алеша, молитва помогает? – спросила я. – Они же…

– Помогает, мама. Не всем, конечно. Разбойнику там, на распятии, помог Бог. Он многим помогал и помогает, но многих и наказывает, очищая землю от людской скверны. Молитвы, по себе знаю, – лекарство духа и тела.