«Русь! Шанго!»

С 8 на 9 августа 1945 года наша 203-я отдельная танковая бригада начала переправляться через Амур, ровно в полночь, в районе заставы Лобей в Маньчжурии. Мы переправлялись в машине связи на плоту, управляемом китайцем. Плавать я не умела и ужасно боялась утонуть. До Харбина мы добирались почти месяц – пешком, потому как днем и ночью напролет шли проливные дожди. Танки вязли в грязи, и технику приходилось перебрасывать по рельсам. За это время мы порядком измотались… Здесь же впервые увидели гражданское население, находившееся под игом японских милитаристов долгие 20 лет. Китайцы с красными повязками на руках выше локтя, подняв вверх большой палец, встречали нас радостными криками: «Сталин! Русь! Шанго! Шанго!» (по-русски - хорошо). Освобожденные взрослые и дети, тощие, голодные, были одеты в лохмотья черного цвета. Мы отдавали им свой сухой паек, а сами ждали, пока подъедет полевая кухня или машина с продовольствием. Русские женщины, похищенные японцами с советского берега и поселенные с китайцами, тоже рыдали и, падая нам на плечи, рассказывали: если от усталости или по болезни рабочий падал, то хозяин тут же добивал его. Жили они не в фанзах, а в глинобитных лачугах. Видели мы эти лачуги - с одним окном, где располагался только канн, по-русски - кровать.

Дожди наконец прекратились, стояли солнечные дни. Офицер связи лейтенант Косьянковский сообщил мне, что я иду с ним в штаб дивизии. Это было уже в Маньчжурии. Я не могла отличить, где китаец, а где японец: они все казались на одно лицо. Нам кланялись. Мы шли, не останавливаясь, от­вечали им поклонами. Среди окружавшей нас толпы выделялся высокий, полный, одетый во все черное че­ловек. Мы с офицером связи про­ходили мимо него, когда он спро­сил у моего спутника, указывая на меня: «Это мадам или барышня?». Офицер ответил ему: «Барышня». На что китаец отреагировал сло­вами: «Барышне нельзя ходить по городу». Я иду и думаю: «Хороша барышня. В сапогах кирзовых, гимнастерке, автомат на плече». И тут случилось неожиданное: в какое-то мгновение офицер так толкнул меня, что я упала и сильно ушиблась, и в этот мо­мент прогремел выстрел. Когда я пришла в себя, увидела бледного, как мел, лейтенанта и наших солдат, скручивающих руки чело­веку в черном. У него отобрали пистолет и кинжал. И до сих пор для меня оста­ется загадкой, что было нужно от нас этому человеку, в кого он ст­релял и зачем, ведь война уже закончилась..

...Однажды мне и Кате Балакиревой поручили доставить секретный пакет в соседнюю танковую бригаду. Где-то приходилось ползти по-пластунски, переходить узкоколейную железную дорогу. По пути туда колея была свободной, но когда мы возвращались обратно, на узкоколейке оказались две дрезины, груженные мешками. Командиры всегда приучали нас к бдительности, это и заставило насторожиться: а вдруг сейчас пройдет состав, столкнется с дрезинами - крушения не избежать. Рядом никого не было, лишь несколько человек виднелись вдалеке. Нам стало страшновато. Вот так и раньше бывало - идешь, а сзади начинают стрелять. На этот раз мы с Катей расхрабрились и попытались столкнуть эти груженые дрезины с рельсов, стараясь не думать о том, что нас запросто могли «снять». Сил все же не хватило, дрезины не сдвинулись ни на сантиметр. Помню, подбежала к нам китаянка, и мы уже втроем опрокинули обе дрезины буквально перед приближавшимся составом. На открытых платформах ехали наши солдаты и махали нам руками, что-то кричали, посылали воздушные поцелуи. Среди них немало было раненых. Поезд шел в сторону границы СССР. А мы стояли как вкопанные, не могли даже поднять руки, не могли ничего сказать, послать ответное приветствие. Видимо, это был шок. После пережитого стресса нас тошнило и выворачивало наизнанку. А китаянка плакала, целовала нас и что-то лопотала по-китайски. Мы не могли ничего разобрать, кроме знакомого и дорогого для нас слова «шанго»…