Вадим Чернов: рассказ-воспоминание о писателе и журналисте

Вадим Сергеевич всю жизнь писал книгу своей жизни, которая под разными названиями и составила его творчество. «Я могу писать, - говорил он, - только о том, что видел и пережил сам. Моя проза почти документальна». Он успел собственноручно написать и свою последнюю страницу... Да ведь и каждый человек, как может, пишет свой роман жизни, только не всегда догадывается об этом. «Так и вижу, - сказал как-то он, - вселенскую небесную библиотеку среди сияющих звезд. Есть там и моя книга, и ее тоже будут читать». Красиво! Вадим Сергеевич до последнего оставался романтиком духа, и это при том, что мыслил и писал он строго, едва ли не обыденно, без восклицаний и воспарений. А романтика - от ушедшей эпохи.

Крещенный матушкой в детстве, был он человеком верующим, хотя к истиной вере пришел уже в старости, и я не могу припомнить другого ставропольского писателя, кто бы так откровенно, из внутренней глубины, вопрошал «о смысле жизни». Он не задавался гамлетовским вопросом «быть или не быть». Это ведь в сущности не «наш» вопрос. Вековая русская история давно ответила на него: «Конечно, быть!». Он спрашивал себя: «В чем смысл? Какая цена жизни и смерти, как и ради чего жить?». Отсюда рукой подать до действительно русских вопросов: кто виноват, что делать? Эта особенность его личности сразу, без условий, ставит его в один ряд с известными творцами русской литературы и культуры. Пока кто-то всерьез задает эти судьбоносные для России вопросы, кто-то всерьез ищет на них ответы.

Сила Вадима Чернова в том, что он никогда не подвергал циничному осмеянию высокие идеалы и заповеди. Он знал цену не только бедам, но и великим победам русского ХХ столетия, а ведь это очень важно, что ты сам себе скажешь в старости. Какие-то из его тонких психологических состояний мне были известны по его стихийным телефонным исповедям. Звонил он часто, и, разумеется, не только мне. Друзей и знакомых у него было предостаточно. Как и всякому старику, ему хотелось поговорить, и он мог висеть на телефоне часами. Но и в стиле «коротко и ясно» всегда сообщал что-то интересное, со значением. И голос у него был «со значением», и спорили мы иногда, отчего мне казалось, что знакома я с ним сто лет, а вот виделись всего несколько раз. Внешность В. Чернова поразила меня. Как будто невысокий, но какой-то монументальный, с роскошной седой бородой и такими же седыми пышными волосами - похож на Хемингуэя, только выражение лица трагическое. Мне кажется, последние годы он действительно жил с трагическим мироощущением. Сказались и операции, и общий упадок сил, и переживания за страну и своего сына: «Пошел Левушка в церковь, помолился, пришел умиротворенный, с гостинцем, а тут и я борщ сварил». Однако, какими бы ни были мрачными предчувствия, он оставался деятельным и о людях говорил хорошо. Очень ценил то, что ему помогли с изданием знаменитого двухтомника избранных произведений и мемуаров «День мой - век мой» - итог жизни писателя. Помогло и министерство культуры, и даже М. Горбачев, хорошо знавший Чернова еще с молодости и в свое время уговоривший его уйти из «Комсомольской правды» и вернуться в Ставрополь: «Ты нам нужен здесь...».

А ранее его пастырски поддерживал покойный митрополит Гедеон, сказавший: «Казаки, среди вас вижу брата моего Вадима. Это совесть ваша. Слушайте его и помогайте ему. И это будет благо»...

Сам Вадим Сергеевич всю жизнь дорожил легендами своей семьи. Его мемуары - прямо-таки современная «библия»: кто кого родил, кто кого любил: «Мать, твое время кончается. Теперь сын переходит в мои руки...» - «Давно пора», - отвечала мама». Маму Вадима Чернова звали Асей, хотя на самом деле Евдо-кия, и он ее очень любил. В его прелестном рассказе «И возвращаюсь к маме» (как пророчески это теперь звучит), напечатанном когда-то в «Пионерской правде», а спустя десятилетия - в нашей «Литературной гостиной», можно увидеть, как жизнь превращается в миф: «Решение уйти за Синие горы я принял молниеносно, не успев вытереть слезы с лица. Возможно, так поступал и великий Пржевальский. Я не знаю. Мне не пришлось встречаться с ним. Он давно умер, а мой прадед, который хаживал с ним за Синие горы, никогда об этом не говорил...». Герою рассказа шесть лет, а прадед его был казаком и действительно служил конвойным у знаменитого путешественника...

Его личная жизнь, в отличие от творческой, сложилась не очень ласково. Был трижды женат, но всю жизнь оставался однолюбом, да только первая жена, которую он любил, не отвечала взаимностью. За десятилетия разлуки после развода он написал ей сотни писем, а она ему - лишь одну записочку. В третьем браке родился обожаемый им сын Левушка. Вдвоем они и прожили всю жизнь.

И все же, как бы печально ни складывались обстоятельства, Вадим Чернов принял свою судьбу как бесценный дар. Его творчество, яркая жизнь, поездки по всей стране, работа в ставропольских районках или рабочим на «Электроавтоматике» - все принято им с радостью... А герои его любимых повестей и романов - «Сто пятая жизнь Акбара», «Оранжевый день», «Свирепый марсианский бог», «Вода все помнит» - стали словно бы членами его семьи, его рода, героями творимого им неподдельного мифа.

Вадим Чернов, которого называли «неудобным», «парадоксальным», «стихийно-несговорчивым», любил писателей, с которыми прожил жизнь, - Чумака, Черного, Усова, Гнеушева, Шумарова, Губина... Любил своих героев - неистового Барышева, автобиографичного Карамзина, жившего сразу в трех эпохах... Любил свои рассказы, еще неопубликованный роман «Золотой клевер на зеленом лугу»... Автор и его герои всю жизнь стремились стать самими собою - а ведь это самое сложное в жизни и требует настоящего мужества. И это есть миф, созданный творчеством Вадима Чернова. Миф о мужестве. Утрата такого мифа была бы для него страшнее утраты жизни. Это понимаешь, когда читаешь строки из предисловия ко второму тому «Избранного», написанные в феврале 2010 года и обращенные к будущему читателю:

«...Книга для меня всю жизнь была величайшей ценностью... Я отдал бы жизнь, чтобы прочитать хоть одну строчку, написанную рукой Платона или Иисуса Христа... Я был потрясен, когда прочитал о том, как сжигали на костре Джордано Бруно. Это описал Бунин:

...и маленький тревожный человек

С блестящим взглядом, ярким и холодным,

Идет в огонь. «Умерший в рабский век

Бессмертием венчается - в свободном!

 

Я умираю - ибо так хочу.

Развей, палач, развей мой прах презренный!

Привет Вселенной, Солнцу, Палачу -

Он мысль мою развеет по Вселенной.

Мой будущий читатель, остановись, удели мне немного времени, прочитай мои книги, в которых я запечатлел людей, живших со мной в ХХ веке, свои мысли и их, моих современников, тоже. Вбери в себя как духовную пищу... Развей прочитанное тобой по Вселенной. Буду за это благодарен. Жив в твоей памяти, Вадим Чернов».