Бегущая по следам

После слов с указанием даты и места захоронения рука штабного писаря вывела фиолетовыми чернилами: «Время и место неиз...». Недописанная фраза перечеркнута на полуслове и вверху над строкой добавлено: «16 января 1943 г.». Указано и место, где нашел свой последний приют сержант Иванов – один из миллионов, сраженных в той беспримерной Великой Отечественной: высота северо­восточнее станции Курсавка, 3 километра.

Поди разберись, где та станция. Да и сил разбираться у овдовевшей солдатки не было. В двадцать шесть лет осталась с тремя малыми детьми и нашей бабушкой Лизой в рабочем поселке Ивот, разгромленном фашистами при отступлении. В соседней Белоруссии было выжжено дотла шестьсот сел, и на Брянщине, в партизанском краю, подобного тоже было немало. Сгорел и наш дом, построенный перед самой войной.

...Чествуем мы ветеранов Великой Отечественной, воздаем почести погибшим и забываем поклониться до земли солдатским вдовам, которые на своих плечах, на душах своих исстрадавшихся с неженской, нечеловеческой силой тянули и вытянули воз военного лихолетья и послевоенной разрухи. Острая жалость пронизывает мое сердце, когда я прокручиваю в своей памяти калейдоскоп детских воспоминаний. Вот они, эти горестные, незабываемые картинки…

Мама, худая, изможденная, стоит прислонившись к бревенчатой стене хаты, лицо ее искажено гримасой боли: копала тяжелую влажную землю на огороде, торопясь с весенними посадками, и внезапно «прострелило» поясницу – ни охнуть, ни вздохнуть…

Страшны детям материнские слезы, и она старалась никогда не показывать их. Не плакала и тогда, когда хоронила родного брата. Дядя Арсик страдал прогрессирующим плоскостопием, ходил с трудом, превозмогая боль. В армию его не взяли – ушел в партизаны. Там простудился, «чах­чах и помер», скажет потом бабушка Лиза. Умер дядя в районной больничке, оттуда и забирала его мама – сама, одна, – разыскав в мертвецкой среди обнаженных закоченевших трупов.

Вышли провожать за ворота. Бабушка кутала меня в свою шаль. Подкатили по насту розвальни, на них кое­как взгромоздили продолговатый ящик. Мама умостилась с краю. Возница взмахнул кнутом ­ и только снежная поземка завихрилась за санным следом… Теперь, вспоминая, ума не приложу: как они вдвоем – одноногий возница и мама – опускали этот гроб в стылую землю? Кто и как рыл могилу в смерзшемся грунте? Да все она же, мама, с такими же, как сама, солдатскими вдовами.

Вот еще одна картинка, уже из послевоенного быта. Тут уж мама не удержалась от слез: из рассеченной, вмиг посиневшей брови течет струйка крови… Это она в обеденный перерыв торопливо колола дрова в сарае, спеша на работу, и сучковатое полено так­то ее приветило. Хорошо еще, что глаз целым остался.

Однажды мы с подружками ходили в лес за ягодами и возле болотца, во мху, где красовалась румяными глянцевитыми щечками крупная брусника, нашли маленький, прямо­таки игрушечный, алюминиевый котелочек с миниатюрными скобами­ручками. Посудина была явно не «наша», представлялось, как немец пил из него кипяток, заваренный лесными травками, расположившись у костра... Мы заполняли котелочек песочным «тестом» и выкладывали на землю высокие «пасхи». Только они напоминали нам почему­то тот небольшой пирамидальный памятник с красной звездой наверху, который возвышался над братской могилой под старыми соснами на окраине поселка. Мы знали, что под этой пирамидкой покоятся вечным сном расстрелянные односельчане. Когда я была уже школьницей, к нам в класс приходила женщина с багровым рубцом через всю щеку, рассказывала, как гестаповцы согнали всех провинившихся перед оккупационной властью жителей. Дали в руки заступы и заставили рыть могилу. А потом всех уложили автоматными очередями. Очевидцы говорили: еще долго на месте погребения земля шевелилась. А эта женщина ночью выбралась из кучи мертвых тел и спаслась…

Забросили мы в заросли чертополоха тот немецкий котелок – не игралось с ним.

…Вижу себя в полутемной, с занавешенными окнами комнате: меня со старшими братом и сестрой, всех троих одного за другим свалила в постель корь. Лишь закрою глаза ­ и перед самым лицом начинает буксовать какая­то все больше раздувающаяся шина, вот­вот это черное колесо меня раздавит. Лучше не закрывать глаза. Сквозь полуявь­полубред доносятся голоса взрослых: «Пожарище на пожарище». Это они собираются идти на то место, где когда­то стоял наш дом. Люди еще месяцы спустя все ходили на пепелища родимых гнезд, в зарослях диких трав среди полуистлевших головешек искали и порой находили что­то из утвари. В тот поход мама нашла таганок, и в погожий летний день мы варили на нем во дворе нашу любимую картошку в мундире.

Отца своего, как и многие мои сверстники, я знаю только по фотографиям. Когда в детской игре водящий пытался осалить меня тряпичным мячом, я живо увертывалась от удара, и где­то в подсознании мелькала мысль: ну почему отец такой неловкий? Окажись половчее, небось миновала бы его пуля. А теперь вот мама с бабушкой нет­нет да и проронят: «Был бы жив отец…». И надо же было тому случиться, что жизнь нежданно­негаданно привела меня именно в те края, где в смертельном бою упал он на окровавленный снег, перемешанный с комьями мерзлой земли, и душа его полетела в небесные выси, туда, где в веках невозмутимо дремлют заснеженные пики Кавказских гор.

Студенческие годы промелькнули незаметно, и вот уже мы, без пяти минут выпускники журфака Московского университета, ведем разговоры о том, кто куда «распределяется». Мою судьбу решил руководитель семинара по практике, заместитель главного редактора «Учительской газеты», Кирилл Ковалевский, «сослав» в «южную Сибирь» – на Северный Кавказ: его старинному другу, тогдашнему редактору газеты «Кавказская здравница», нужны были молодые перспективные сотрудники. Так я оказалась на Ставрополье, где прожито теперь без малого полвека.

Не успев оглядеться, что это за край, куда меня занесло, еду автобусом с рукописью своей первой поэтической книжки в Ставрополь ­ завоевывать книжное издательство. «Станция Курсавка. Стоим десять минут», ­ объявляет водитель. И словно бы электрический разряд пронизывает мою память: «Неужели это здесь?». Вышла из автобуса, ноги сами понесли меня в сторону синеющих возвышенных предгорий. Где она, та высота, что в трех километрах северо­восточнее? День выдался теплый, с запахами пробуждающейся весенней земли, но было пасмурно. Печальными показались мне эти места с рядами еще не облиственевших лесополос по обеим сторонам автотрассы, с уходящими вдаль степными просторами, взбугренными возвышенностями…

Чуть позже я, конечно же, специально наведалась в Курсавку. Сотрудник военкомата на мои расспросы пожимал плечами: «Не знаю, где может быть такая высота. Это ведь на военном языке условное обозначение. Все известные нам захоронения были вскрыты, останки солдат перезахоронены в братской могиле». Принесенные мной тюльпаны легли на мрамор памятника. Просмотрела перечень имен, тиснутых бронзовой краской, – фамилии Иванов там не оказалось.

А в музее Памяти, когда я разговаривала с его сотрудницей, из глубины комнаты вышел человек лет сорока с пустым рукавом пиджака, заправленным в карман. Он, видимо, прислушивался к нашему разговору, и сам присоединился к нему.

– Мне было тогда шестнадцать, мы, мальчишки, помогали бойцам санитарного взвода хоронить погибших. Знаете, как это было? Сложим их в воронку от бомбы или артиллерийского снаряда, накроем плащ­палатками и – земля им пухом…

Скорбь и печаль, очнувшееся чувство какой­то непонятной вины овладевают мной каждый раз при этом воспоминании. Словно бы живая память, как верный пес, оставленный забывчивым хозяином, все трусит и трусит по твоим следам, забегает вперед и мечется, стараясь заглянуть в глаза: «Ты помнишь? Не забыла? Обещай, что никогда не забудешь!».

Бог с тобой, бегущая по следам! Разве можно забыть такое?..