Федора

Из цикла «Люди хорошего города»

У нее было красивое старинное имя, но детский писатель Чуковский ненароком испортил ей жизнь своим популярным стихотворением. С детства ее стали дразнить «Федора — грязный самовар», и она возненавидела свое имя. Когда получала паспорт, пожалела бабку, в честь которой была названа, и согласилась просто на укороченный вариант — Дора.

Красавицей назвать ее было нельзя, но мужчины сворачивали шеи, глядя вслед. Ростом метр восемьдесят шесть, весом почти сто двадцать кг, она имела довольно пропорциональную фигуру никогда не рожавшей женщины. Высокая грудь, которую она смело декольтировала, длинные, мощные ноги, литая спина, точеная шея балерины… Она обожала дорогую бижутерию, все украшения были огромного размера, яркие, броские. Комплексов у Доры не было. Когда она приходила на рынок, позванивая многочисленными цепями и браслетами, обтянутая желтыми капри, мужчины провожали ее восхищенными взглядами: «Не баба – БТР!».

Курила Дора много. Наманикюренный изящный с острым ноготком пальчик сбивал пепел во что придется. Из-за этого мы с ней постоянно беззлобно грызлись. Захлебываясь кашлем, я летела открывать форточку, а она, кривя полные губы, цедила:

– Ты бы, сволочь, курить, что ли, начала. А то я дымлю, а ты кашляешь.

«Сволочь» – дежурное имя для всех, кто раздражает ее в данную минуту, свои или чужие — не имеет значения. Немного навыкате черные глаза, крупной лепки лицо, мясистый нос выдавали ее происхождение. Все Дорины родственники после того, как не стало железного занавеса, рванули на историческую родину, и даже очень хорошо там устроились. Каждый год настойчиво приглашали переехать упрямицу к ним. Но Дора в дорогу не собиралась.

– Чего я там не видела? Я и тут живу неплохо, тем более что здесь меня каждая сволочь знает, а там я кто? Сидеть на шее хочу только у себя одной.

На работе Дорке цены не было. Начинала журналистом в республиканской газете, карьеру сделала очень быстро. Заочно закончила юридический факультет, сама выучила несколько языков, интересовалась медициной, техникой, биологией. Вскоре ее назначили замом главного. Редактор на нее молился, обожал ее и безумно боялся:

– Дора Абрамовна, вы прелесть! Я для вас на что хотите пойду, даже на преступление!

– Ну-ну… – цедила «прелесть», кося на него черным зрачком.

Своей работой я была обязана ей. Когда наше предприятие благополучно «сдохло», не выдержав конкуренции, я осталась без денег, без мужа, с пятилетней дочкой на улице. Дора пришла к своему шефу, положила необъятную грудь на стол и стала рассказывать о тяжелом экономическом положении населения в данное время. Но альтруисткой Дорка не была. Если на работе она — незаменимый и драгоценный сотрудник, знающий специалист, то хранительницей уюта в собственном семейном гнездышке она была никакой. Готовить не умела и не любила, уборка ей портила маникюр. И вот по выходным мы со Стефанией, которую по-домашнему звали Стешей, приходили в соседний подъезд, где жили супруги Гейко, в Доркино жилище.

Замуж за Ваню Гейко она вышла в двадцать три года по большой любви и наперекор всем родственникам. Ей сватали перспективных стоматологов, состоявшихся заготовителей, был, помнится, даже один моложавый академик, но своенравная девица выбрала простого рязанского паренька, которого сразила наповал одним взглядом. Их встреча состоялась на центральной лестнице университета, отделявшей факультет журналистики от архитектурного, куда спешил на занятия Ваня. Чтобы не опоздать на семинар, он как-то помчался по стороне «журналюг» и наткнулся на разъяренную Дору, не сдавшую экзамена. Она смерила побледневшего Ваню презрительным взглядом и тихо пророкотала:

– Посторонись, зашибу!

На семинар Ваня не пошел совсем. Он провожал и успокаивал Дору. Высокий, тоненький, голубоглазый с пшеничной копной волос, он был очень похож на своего знаменитого земляка, а стихи его почти все знал наизусть и «зачитывал» ими Дору, обволакивал обаянием. И Дорка наша пропала… Вот только детей у них не было. Баба Федя вздыхала и утирала одинокую слезу:

– Прокляли, наверное. Вот так-то без родительского благословения семью строить!

Давно уже нет доброй бабки, а в квартире мало что изменилось. Дверь нам открывал добродушный Ванечка, улыбка пряталась в роскошных усах, пшеничная шевелюра поредела, животик свисал над спортивками с пузырями на коленках, стоптанные тапки протерлись на больших пальцах.

– Какие люди пожаловали! Проходите, девочки, проходите! Стешечка, ты все растешь и хорошеешь! Женихов много? Татуся, проходи.

Ванечка стал очень хорошим архитектором, потому что, как и Дора, был в первую очередь профессионалом.

Вот так текла наша жизнь. Стеша росла, окончила школу, благодаря нашему Ванечке увлеклась градостроительством и легко поступила на архитектурный. Так же по выходным я ходила к Дорке убирать и готовить. Открывал мне всегда Ванечка, неизменно улыбчивый и гостеприимный, а она лежала на диване, который со временем прогнулся под ее весом и принял изгиб гамака. Обложенная словарями, справочниками, книгами, она приветливо махала мне рукой, с оттопыренными пальцами, держащими сигарету. Ванечка заговорщицки моргал и густым шепотом говорил, поводя в сторону жены головой:

– Таточка, у нас новое хобби! Мы учимся водить машину. Надо позвонить в ГАИ и сообщить, что городскому движению скоро придется туго, Дора Абрамовна выходит на «тропу».

Машину она действительно купила. В тот памятный день мы терпеливо и долго ждали на скамейке во дворе. И тут, победно сигналя, во двор въехала ярко-красная… «Ока». Я ничего не имею против этой марки, но Дора и «Ока»? Бабочкой выпорхнув из машины, хозяйка увидела наши кислые улыбки.

– Вы же ничего не понимаете! Во-первых, она маневровая, во-вторых, мало «жрет», а в-третьих: какой насыщенный цвет! У меня столько красного в гардеробе!

– Но, Дорочка, ты же хотела «Ауди»?

– Какая разница?! Бьется все одинаково, зачем переплачивать? А теперь марш в авто и в ресторан! Сегодня гуляем!

Утром, собираясь на занятия, Стеша завопила, давясь хохотом:

– Ма, смотри, Дора на себя машину натягивает.

Не обращая внимания на подколы и приколы, звучащие, к тому же, исключительно за спиной и шепотом, она приезжала и уезжала на машине. Народ постепенно успокоился.

Однажды вечером, таскаясь по продуктовым магазинам, я услышала пиликанье сотового.

– Ма, давай домой по-быстрому. Дора у нас плачет. Она ждет тебя, а мне ничего не говорит.

Дора сидела у меня на кухне, курила, стряхивая пепел в свою кружку с недопитым кофе, потом оттуда же прихлебывала. Слезы ручьем текли из ее огромных глаз, которые она запоздало вытирала мокрым насквозь платочком.

– Дорочка, что случилось?

– Татка, эта сволочь завел другую, он мне изменяет!

– Стешка, быстро валерианки, и марш в комнату.

– Не дергай ребенка, Татка. Лучше скажи, как жить?

В кухне противно запахло больницей.

Я обалдело уставилась на нее, смысл сказанного приковал меня к месту.

– А ты не ошиблась? Что за новости? Какая другая? Вы же столько лет вместе! Дора, да ему уже пятьдесят три! Откуда ты это взяла? Какая гадина тебе наплела на Ванечку?

– Он стихи опять по ночам пишет да постоянно в глаза тычет, что я плохая хозяйка.

– И все?

– Этого мало?

– Дора, успокойся, хочешь, я с ним поговорю?

– Нет, Татка. Разговорами не поможешь, давай, учи меня что-нибудь готовить. И, наверное, убирать сама буду, и ремонт Ваня хочет сделать. А может, новую квартиру купить? Нет, лучше ремонт, не хочу вас здесь бросать. Давай диктуй какой-нибудь рецепт.

Мы до полуночи сидели втроем и перебирали рецепты. Ваня за это время звонил раз двадцать, все переживал, как Дора в темноте из подъезда в подъезд домой пойдет. Дора в конце концов накричала на него и стала собираться.

– В субботу у нас тридцатилетие совместных галер, приходите часа в три, подарка не надо.

Перецеловав нас, она хлопнула дверью, а мы вышли на балкон проследить за ее благополучным переходом на свою территорию.

– Ма, смотри, дядь Ваня Дору встречает. Я тоже так хочу.

– Чего хочешь, доченька?

– Чтобы и меня так любили.

– Я тоже этого хочу, родная.

В субботу мы собирались в гости, когда зазвонил телефон. Сняв трубку, я услышала Ванечкин радостный крик:

– Татуся! Давайте быстрее! У нас сюрприз, не успеете, съедим!

Мы примчались так быстро, как смогли. Хорошо, что подарочный торт я испекла накануне. Квартира блестела, стол сиял белизной скатерти и хрусталем. Дорка светилась улыбкой и новым комплектом бижутерии. Ванечка в костюме, при галстуке торжественно внес огромное блюдо с запеченным гусем, грациозно утопающим в сморщенных яблоках и черносливе.

– Девочки, моя Дора — это чудо. Она столько лет притворялась, что не умеет готовить! А какие шедевры творит сейчас! Талантливый человек талантлив во всем! А теперь я прочту стихи, посвященные моей птичке!

Мы шутили, уплетали угощение, плясали и перепели весь советско-российский песенный репертуар. Уходили домой поздно и пьяненькие. Гусь оказался даже вкусным.

А ночью Ваня умер. Тихо, во сне. Оторвался тромб. Лежал он в гробу торжественный, в своем самом лучшем костюме и улыбался легкой, уже неземной улыбкой. На Дору невозможно было смотреть: она вся будто сдулась, как воздушный шарик. Почернела, сгорбилась, нижняя губа стала дрожать. Мутными глазами постоянно чего-то искала. Стоя у гроба, при прощании прошептала:

– Улыбается, сволочь. Все-таки бросил меня. Уж лучше бы ушел к другой.

И, побледнев, в беспамятстве медленно осела на землю…

На сороковой день мы сидели за поминальным столом в уже проданной квартире. Для Ваниных и своих сотрудников Дора сняла ресторан, но сама захотела помянуть только с нами. Небольшая дорожная сумка стояла у порога, ночным поездом она уезжала в Москву, а потом самолетом к родственникам.

– Дор, а как же вещи, книги!

– Кому они там нужны? Я взяла только Ванины письма, блокноты да стихи, которые он мне писал.

– Ну, как же ты там будешь жить? На что?

– Ничего, родни много, прокормят. Вот только вас жалко бросать. Пропадете вы тут без меня.

– Может, все-таки передумаешь? – с надеждой в голосе спросила Стеша.

– Не могу, билеты куплены. Да и с ума я здесь сойду, сдохну у Вани на могиле. Ладно, девчонки, пора прощаться. Долгие проводы – лишние слезы. На вокзал не поедете, я такси заказала. Нечего по ночам шляться. Ты, Стеша, мать береги, она у тебя хоть и сволочь, но самая лучшая на земле. А ты, Татка, доучи ребенка, а там видно будет. Мне самое главное добраться до своих, а там посмотрим! – угрожающе закончила она.

Мы разревелись, повалились на мощную Доркину грудь. В дверях еще раз перецеловались, и Дора, услышав сигнал машины, подхватила свои вещи.

…Нам очень не хватало Ванечки и Доры. Рыдали со Стешкой часто и подолгу. Пустота утраты навалилась и больно давила. И все-таки что-то подсказывало мне, что наша Дора вернется. А через десять дней я получила заказное письмо. В нем находились две сберкнижки: одна на имя Стеши, другая – на мое. Раз за разом я тупо перечитывала приложенную коротенькую записку: «Знаю, Татка, что от меня ты бы этих денег не взяла, поэтому прости, если что не так…». Сумма на сберкнижках с гаком перекрывала деньги, вырученные за Доркину квартиру с книгами и вещами. Конверт она отправила в день своего отъезда, а мне так ничего и не сказала. Сволочь.