Три мушкетера

Нас было трое — Санька, Чижик и я. Родились и выросли мы в глухой северной деревне Мокрая Мокша. На Севере конечное «я» выговаривают как «а», поэтому деревню нашу все в округе называли Мокраамокша. Было еще село Сухая Мокша, то есть по-северному Сухаамокша. Село втрое-вчетверо больше нашей деревни, почти как райцентр, поэтому десятилетку мы заканчивали там, но первые семь лет отучились в родной Мокрой Мокше. Но именно в Сухой Мокше в старших классах мы и получили одно на всех имя — Три Мушкетера. Прозвали нас так за то, что в жестоких еженедельных драках между селами мы всегда держались вместе, бились отчаянно и успешно: все трое рослые, плечистые, с детства привыкшие к тяжелому лесному и деревенскому труду. Парни из Сухой Мокши были помельче, но, правда, злее нас.

К тому же мы еще с пятого класса были дружны с учителем французского Юрием Николаевичем Кочневым, зимой торчали в его комнатке чуть ли не каждый вечер и всегда защищали его от насмешек. Был он человечек маленький, подслеповатый, горбатенький и одинокий. И безумно, безмерно влюбленный во Францию, ее язык, музыку и литературу. Жил в отведенной ему комнатке станционного домика. Зимой, как все, топил печь, летом ходил на рыбалку, по грибы-ягоды, но все это как бы в полусне, потому что действительная его жизнь протекала в каких-то непрестанных и мощных, как северное сияние, французских миражах. Он обожал нас троих за то, что мы, в отличие от прочих ребят, действительно хотели обучиться французскому, читали адаптированного Дюма и знали песенки Ива Монтана и Жюльет Греко. По вечерам он декламировал нам Малларме, зачитывал вслух любимые главы из Бальзака и Стендаля, листал вместе с нами тяжелые альбомы: Камиль Коро, Анри Матисс, Поль Сезанн. Тогда мы воспринимали все это очень просто, как часть нашей обычной деревенской жизни: сбегать на рыбалку, сходить с ружьем и собакой в лес, помочь родителям со скотиной, а вечером, после трудов, собраться у Юрия Николаевича — там тепло, уютно, все стены увешаны французскими календарями, старенький магнитофон, посапывая, извлекает из себя трепещущий голос Мирей Матье… Это теперь, вспоминая школьные годы, я вижу, насколько диковинны были на самом деле эти зимние вечера.

Ну представьте себе: над домиком станции мощные, стоярусные, заснеженные ели, в деревне, по окна заваленной сугробами, перемигиваются редкие огоньки… К огородам выходят из леса темные лоси, смотрят на избы, выбивают из-под снега копытами мерзлую ботву, а вот и метель поднимается, гудит в печных трубах, заметает наш и без того утонувший в безвестности край… И вот посреди всего этого безлюдья и бездорожья, в маленькой жарко натопленной комнатке, расхаживает от стены к стене странный черноглазый человечек и, аккуратно грассируя, размахивая руками, чему-то блаженно улыбаясь, торжественно выговаривает по-французски: «Под мостом Мирабо течет Сена, и не стоит тревожить любовь, что прошла, проплыла, пролетела…», а у стен сидят трое плечистых, белобрысых и длинноволосых по тогдашней моде парней, пьют обжигающий черный чай, завороженно слушают…

Юрий Николаевич умер за пару месяцев до того, как мог бы впервые в жизни увидеть, наконец, свою любимую Францию. К этому времени Чижик уже много лет как был женат на своей Симоне и накопил достаточно средств и влияния, чтобы выхлопотать старому своему учителю поездку во Францию. Чижик стал единственным из трех мушкетеров, для которого французский язык оказался волшебной дверцей во взрослую и небезуспешную жизнь. Симона Бонтье была лет на пять старше Чижика. Худая, некрасивая, но странно притягательная, она заприметила нашего Чижика еще на втором курсе филфака, где стажировалась как славистка. Высоченный, белокурый, синеглазый, застенчиво могучий детина, каким был тогда Чижик, буквально заворожил Симону. Для нее он, видимо, стал воплощением какого-то сокровенного, французско-женского представления о России, в ее мужской, так сказать, ипостаси. Во всяком случае, вцепилась Симона в нашего Чижика мертвой хваткой, действовала энергично, изобретательно, и вот уже — не успел он проморгаться — родила ему дочку. Труднее было с бракосочетанием, однако и тут у Симоны был верный козырь, поскольку она приходилась родной племянницей одному из руководителей тогдашней французской компартии. Поэтому руководители нашей тогдашней компартии решили, что брак этот пойдет на пользу общему делу, и вот уже Чижик мотается каждый месяц в Париж, а Симона, забросив славистику и будто предчувствуя скорую свою смерть от рака легких (помню эти тоненькие коричневые сигарки, которые она курила день и ночь), каждый год рожала ему очередную синеглазую девочку.

Мокрую Мокшу они съездили в конце восьмидесятых, Симона была до слез растрогана беседами с печально постаревшим и еще более беспомощным Юрием Николаевичем, поклялась свозить его в Париж, показать всю Францию, подлечить у знакомых в частной клинике. И все бы это, конечно, состоялось, но вот — понесло вдруг нашего Юрия Николаевича на зимнюю рыбалку, продуло его там, а помочь было некому — в те годы уже позакрывали по деревням даже фельдшерские пункты… Так что не увидел он ни моста Мирабо, ни вечнотекущей под ним Сены. А через пять лет не стало и Симоны. Чижик по-прежнему живет энергично, вместе со старшей дочкой курирует нечто российско-французское и весьма прибыльное, объездил, конечно, весь мир, но, слава Богу, чужим не стал.

Иногда я думаю, что жизнь Чижика на самом деле была предназначена мне, ведь по-французски я понимал и говорил куда лучше него, областные конкурсы выигрывал. Но вот соблазнился однажды на скорую славу: появился у нас новый, черноусый и веселый учитель физкультуры дядя Миша Туаев, стал учить вольной борьбе. Через месяц занятий отозвал меня в сторону: «Парень, тебе бороться надо. Послушаешь меня — все у тебя будет: машина, деньги, дом, власть. Мы таких, как ты, пацанов по всему

Союзу ищем, людей из них делаем». Словом, стал я бороться. Вместе с дядей Мишей уехал на Кавказ. Боролся за одну республику, потом за другую. Дядя Миша не обманул: все у меня появилось. Французский, правда, изрядно подзабыл, но зато бегло говорю на осетинском и чеченском. Здесь, на Юге, это временами решает очень многое, иногда — буквально все.

Вот мой дом. С балкона видны горы. Вот там, в саду, в большой беседке потчует гостей моя жена. Сейчас она, конечно, отяжелела, но по-прежнему редкая красавица. Из того же, что и дядя Миша, рода Туаевых. Жениться на ней мне было сложнее, чем Чижику на француженке. Дядя Миша помог. Дети в Москве: бизнес, большие дела, большие деньги, редкие встречи.

А где же третий мушкетер? Где Санька, самый высокий, самый плечистый и голубоглазый из нас? А Санька остался в Мокрой Мокше, живет в станционном домике, водит дизелек от райцентра до Устьлонежи, охотится, рыбачит, дальше Архангельска, по-моему, за всю жизнь так и не выбрался. И я не знаю, что об этом думать. Я бы не стал завидовать ни Чижику, ни самому себе. Но вот иногда закрою глаза и вижу, как Санька ведет свой дизелек, и по обе стороны пути все лес да лес, и будто бы я сижу рядом с ним в кабине тепловоза и все вокруг узнаю — каждый поворот, каждую ель, речки под железными мостиками, мелкие лесные озера, обросшие мхом гигантские валуны… Вот мы приближаемся к Мокрой Мокше. Слева старое, затерянное среди сосен кладбище. Там уже давно никого не хоронят. Там лежат наши деды, бабки, наши родители, тетки, дядья. Там лежит школьный учитель Юрий Николаевич Кочнев. И тут Санька дает протяжный гудок. Сигналит покойникам: не бойтесь, я все еще здесь…