Период полураспада

(Молодой человек в эпоху Брежнева)

За год до начала этой истории различные события не то чтобы масштабно сотрясали страну и ее устои, но пикантно нервировали население, обдувая народ сквозняком испуга и придавая обыденному потоку жизни колкий привкус нарзанной свежести.

Сначала состоялся суд над писателями Синявским и Даниэлем, назначивший им за их творчество тюремные сроки в семь и пятнадцать лет соответственно.

Михаил Шолохов, выступая на XXIII съезде КПСС, посчитал приговор слишком мягким.

Впечатлительная и честная до одури Лидия Чуковская в открытом письме Шолохову, которое бродило по стране в «сам-издате», пообещала нобелевскому лауреату, что литература отомстит за себя сама и приговорит Шолохова к высшей мере наказания – к творческому бесплодию.

Стрела попала не в бровь, а в глаз! Только ленивый не знал, что Шолохов вот уже двадцать лет усердно и безуспешно пишет роман «Они сражались за Родину» и никак не может закончить.

На этом фоне даже смерть Анны Ахматовой 5 марта 1966-го в подмосковном санатории произошла как-то не очень горько и не очень заметно. Страна как всегда активно включилась в празднование Женского дня, и ее тело доставили в Ленинград только 10 марта…

Хотя главное для меня и моих друзей вовсе не эпохальные события, не разломы советской истории, а ожидание предстоящих экзаменов. Время, о котором школьные учителя настырно твердили нам изо дня в день, на протяжении всего учебного года, – это время подступило.

Чем дольше ты ждешь чего-то, тем внезапнее оно грядет!

1967-1970

Осень на Северном Кавказе долгая, несмелая, как бы продолжение нескончаемого жаркого лета, и только архисуеверные люди прекращают купаться в Тереке с того дня, когда по народному поверью святой Илья мочится в воду.

Нодара провожало много народу. В основном одноклассники, которые в вуз поступить не смогли, на работу не устроились, и разговоры шли о том, куда бы можно было приткнуться, а совсем не о Нодаре Глонти.

О, эти незабываемые моздокские проводы в армию, когда, кажется, весь город, похерив всякий режим экономии, с раблезианской щедростью и непостижимым загадочным изобилием гуляет, сотрясаясь от песен, плача и криков, гуляет так самозабвенно, так разнузданно, будто это последнее событие в его двухсотлетней истории и завтра знаменитый форпост пограничной Кавказской линии ждет судный день, о котором пророчествуют на своих собраниях местные баптисты.

Военкомат располагается в низеньком двухэтажном здании, где прежде была гостиница, существовавшая, наверное, с тех времен, когда Шамиль со своими мюридами осадил город, но община армян-купцов выдала ему самую красивую девушку, и имам согласно легенде ушел с войсками в сторону Чечни.

Когда все призывники отметились в военкомате, подошел небольшой серенький автобус «пазик». Я и Саня Блинов подняли Нодара на плечи и, как ножом разрезая толпу, понесли к автобусу.

В автобусе сидел военком.

Плотная стена людей выдавливала призывников, как косточки из виноградной кисти. Блестя лысыми головами, почти солдаты расселились в автобусе. Военком проверил их наличие по бумажке.

В автобусе погас свет, и он медленно пополз сквозь толпу, пронзительно крича сигналом. Казалось, ревет попавший в западню сильный раненый зверь.

Нодар, высунувшись из окна, пожимал руки знакомым и кричал что-то по-грузински своей матери.

Пьяные родственники призывников стучали в окна автобуса кулаками и бутылками и разбили несколько стекол. Нодару осколками порезало голову. Кровь тоненькими, как нитки, струйками текла по его лицу с висков, но он все равно улыбался, пожимал протянутые руки и кричал что-то матери…

… А весной 1968 года, когда легкий ветер сорвал с тополей первый пух и понес по всему городу, как крошечных неисчислимых десантников, меня призвали в армию.

В одну ночь со мной уходил Борис Кирхер.

Призывников почти всегда увозят ночью. Бывает много пьяных, и, чтобы было поменьше драк, их вывозят в два часа ночи.

Борис Кирхер взял с Сани Блинова чест-ное слово, что Саня побывает у него на проводах, и от меня Саня Блинов ушел вместе с Людой в десять часов вечера, но в полночь они вернулись, и Саня остриг меня наголо.

Нас увозили из города на грузовой машине.

Утвердилась дикая традиция: у автобуса пьяные родственники обязательно били стекла, – поэтому комфортабельный автобус заменили грузовиком. Теперь желающие разнести кузов в щепки могли вволю трясти крепкие борта, молотить в них кулаками, а милиция безучастно взирала на их бесплодные потуги, осененные матом и проклятиями.

По шкале значимости проводы в армию приравнивались в нашем городе к юбилеям Октября, и райком партии дал установку не слишком ущемлять в эти дни право граждан на отдых и развлечения. Пусть труженики повеселятся!

Мои родители стояли в сторонке. Мать плакала, а отец – сутулый, пьяненький нежно гладил ее спину.

– Ничего, – крикнул Саня. – Говорят, за мостом вас ждет автобус.

Рядом со мной в кузове стоял Борис. Пьяный до чертиков.

– Автобус?! – крикнул он. – Это прелестно. Я люблю автобусы. И я очень хочу спать.

– Там не поспишь, – крикнул кто-то из толпы, злорадствуя.

– Я вас защищать буду! – с достоинством ответил Борис. – А вы тут гуляйте. И пейте сколько влезет, паразиты! – И он вдруг заплакал.

– Призывник Кирхер, прекратить! – сказал военком. – Не позорь моздокский комсомол.

– Слушаюсь, товарищ майор, – ответил Борис и, всхлипывая, пожаловался: – Голове холодно.

– Дайте ему головной убор! – крикнул военком.

В кузов закинули десяток фуражек.

– Столько мне не надо, – рассудительно решил Борис и, выбрав одну, остальные бросил обратно. В толпе зашумели, разбираясь в фуражках.

Я опять посмотрел поверх голов. Мать плакала. Отец гладил ее спину. Вокруг кузова веселились простые труженики

– Почему мы не едем? – спросил я.

– Сейчас.

Военком еще раз пересчитал нас, спустился с кузова и залез в кабину. Машина взревела, выпустила клубы ядовитого дыма.

– Я буду ждать. Слышишь?! – Саня помахал левой рукой. Правой он обнимал плечи Людмилы.

Я кивнул. Машина тронулась. Саня стоял рядом с Людой и махал левой рукой.

А ровно через 736 дней…

… В субботний вечер 23 мая я сошел с междугородного автобуса и направился в кафе «Кавказ».

Назойливый тополиный пух обильно слетал с обветшалых, поскрипывающих от старости деревьев, кисейным покрывалом устилал землю и сбивался по краям луж, похожий на плесень.

Я был в парадной форме.

В кожаном чемодане – недорогой черный свитер и две рубашки с ярким примитивным узором, который мне сразу понравился. Еще были там несколько рисунков из армейской жизни, книга Анри Перрюшо «Тулуз-Лотрек» и первый номер журнала «Новый мир» за 1970 год (последний, подписанный Александром Трифоновичем Твардовским).

Я решил сохранить его как символ перемен, как реликвию исчезающей эпохи.

Что-то происходило в стране.

Особенно заметно это сказывалось на литературе. Я не ахти какой специалист, но в данном случае это было видно невооруженным глазом. «Очернительство, глумление, космополитизм», – такие ярлыки вешали одиннадцать писателей в письме «Против чего выступает «Новый мир»?», опубликованном в «Огоньке» в июле прошлого года.

Замполит тут же проработал это письмо на политзанятиях:

– Никто не говорит, что у нас нет недостатков! Они есть! Но мы, как патриоты советской Родины, обязаны скрывать их, чтобы обмануть, ввести в заблуждение заграницу. А что делает Твардовский? Потеряв всякую бдительность, высовываясь ни к месту и абсолютно не по делу, он втаптывает в грязь наши достижения, противопоставляет себя всему советскому народу.

– Народ начеку, народ не обманешь! – успокоил замполита сержант Брежнев, однофамилец генсека партии.

Солдаты дали дружную отповедь подозрительным проискам редактора «Нового мира».

Нет, что-то, безусловно, происходило в стране. Я не вполне понимал суть изменений, но ощущал неясное беспокойство, будто «что-то» могло грозить лично мне, хотя оснований к этому, признаться, не видел…