00:00, 12 января 2007 года

Если ты видел Париж...

Трофимов тоже жаловался, хотя на самом деле ему это было почти безразлично, и беспокоила его не погода, а нечто иное, чему он никак не мог подобрать имени. Он пробовал взбодрить себя привычными занятиями, к примеру, взялся за французский, сел переводить со словарем какой-то роман Сименона - однако ничего увлекательного из этого не вышло. Впрочем, копаясь в словаре, Трофимов набрел на одно полезное, как показалось, воспоминание.

Лет шесть назад ему довелось побывать в Париже. С ранней юности он помнил, что Париж - это «праздник, который всегда с тобой», и если ты увидел Париж, то можешь помирать спокойно. Много лет он усердно посещал разные курсы, пытаясь овладеть «языком Вольтера и Гюго», и вот... Вот и Париж. Очень большой город. Очень много негров и арабов. Понимать хоть что-то из живой французской речи Трофимов начал только к концу поездки.

...В тот вечер гид повел их в какое-то знаменитое кафе, где якобы собирается местная богема. Никакой богемы они там не увидели. За столиками сидели обычные туристы - немцы, поляки, англичане. И только под занавес ввалился некто лохматый, седеющий, похожий на нетрезвого Карла Маркса. Хлебнув у стойки чего-то желто-зеленого, он, спотыкаясь и ворча, принялся бродить между столиками. Бармен многозначительно поднял палец - мол, внимание, парижский уличный философ. Философ подсаживался то к одним, то к другим, пока не добрел до русских.

«Оh, lеs Russes!», - воскликнул он и опустил голову. Потом вдруг вскочил и заговорил страстно, гневно, театрально и в то же время совершенно естественно. Каждая его тирада начиналась со взрывного призыва: «Vous, les Russes!». «Вы русские!» Речь шла, насколько сумел понять Трофимов, о том, что они тут так надеялись на русских, на их загадочную душу, которая спасет мир от цивилизованных варваров, покажет, наконец, всю силу истинной духовности, а теперь... Теперь им так печально видеть, что русские превращаются в обычных розовых европейских... Не договорив, философ махнул рукой и обиженно замолчал.

Не то, что говорил тогда косматый бородач, а то, как страстно он выговаривал это свое «Vous, les Russes!», обернулось теперь для Трофимова чередой смутных и непривычных, но затаивших в себе какой-то свет, размышлений.

Жена в первый же вечер января уехала к сестре в Самару, и Трофимов тихо обрадовался долгожданному одиночеству. Впрочем, ничего бы особенного не случилось, если бы в субботу не пошел снег. Трофимов выбрался побродить, и ему постепенно становилось хорошо - от снегопада, преображающего все вокруг, от городских огней, от предчувствия какой-то второй молодости, что ли... Он и не заметил, как оказался в центре, там было людно, и стоял в воздухе, словно покачивая собою снегопад, сложный, но, несомненно, праздничный звук, в котором Трофимов не сразу различил колокольный звон. «Праздник», - подумал он и тут же вспомнил самого себя, удивившись радости этого воспоминания, - да ведь Рождество!»

Через полчаса он стоял в церкви, где было многолюдно, тесно, но эта теснота почему-то не давила, а радовала, и Трофимов, то вытягивая шею, смотрел вперед, где что-то делали молодые бородатые священники в тяжелых, красивых одеждах, то оглядывался по сторонам и не мог понять, откуда набралось столько людей с хорошими добрыми лицами... В какой-то момент от усталости и волнения он прикрыл глаза, стараясь слушать только пение хора. Оно будто поднимало его над прежней жизнью, будто обнимало и одновременно защищало... Впрочем, через минуту он уже и не пытался определить, что с ним происходит, вспомнил только, как в гостях у своего знакомого смотрел однажды поставленную им видеокассету, на которой известный священник говорил что-то интересное о русской истории и вере. Трофимова тогда удивила одна его фраза. «Иные люди, - говорил святой отец, - все еще стесняются молиться, Цари не стеснялись...»

Все это вместе - священники, свечи, иконы, поразительной красоты голоса, доносившиеся откуда-то сверху, и эти лица, лица, лица - все это, быть может, и было тем, что хотел, наверное, выразить подвыпивший парижский философ, выкрикивая свое «Вы русские!»

Когда Трофимов выбрался из праздничной тесноты, снегопад уже кончился. У церковных дверей стояли казаки, пересмеивались, стряхивали с больших черных папах белый снег. Глядя на людей, рассыпанных многочисленными группами по всему церковному двору, на темный силуэт вознесенной в небо колокольни, Трофимов понял, что в его жизни обязательно должно произойти что-то неведомое...